Живой Как жить счастливо? Мобильная версия   Вход читаем понемногу На страницу Пред., 1, 2, 3, 4, 5, 6, ...............22, 23, След.        Список форумов -> Искусство Автор Сообщение Тася Добавлено: Ср Май 30, 2018 17:12     Информационная война в самом разгаре читаешь и не понимаешь - правда это или выдумки/шутки/провокации Тася Добавлено: Ср Май 30, 2018 20:33     Очередной рассказ на ночь Написан необычно - в столбик, как стихи. Денис Осокин "Ящерицы набитые песком" 1 госпожа мэр идущая вечером с работы в коричневом платье усталая теплая с пиццей в большой коробке с двумя пакетами вкусной еды роняющая негромкие бонжуры каждому каждому встречному не знает что ее любят я щ е р и ц ы. мы ведь здесь тоже живем – нас больше чем людей – мы ее тоже любим. – говорят они друг с другом. это правда – ящерицы тут повсюду. южный город – горы со всех сторон. море тоже недалеко. далеко но не слишком. Каменная т е п л а я з е м л я. у желтого здания мэрии ящериц особенно много. под скамейками и возле скамеек. они раздобыли гелевый стержень – и чертят им на упавших листьях знаки своей любви. листья ползут по городу. госпожа мэр их вряд ли читает видит. грустно – но именно она посылает симпатичных людей в комбинезонах собирать эти листья в кучи ловкими машинами. осень пока как лето. только вечером холодно и листьев вдоль бордюров полно. ящерицы еще нескоро все куда-то денутся. осенью госпожа мэр им особенно дорога. ведь она бы могла в том числе и устроить ящериц на зиму. оставить в городе – рядом с собой. Чтобы они никуда не прятались не цепенели в зимних щелях. а любили ее открыто – круглый год – без вынужденной спячки. на рынке на площади республики дважды в неделю тоже продают ящериц – разной величины – набитых песком. Глазастые милые тяжелые и смешные. зеленого и синего цвета. их берут охотно. несут домой. дарят друзьям и подругам – мужьям и женам. увозят за границу. живые ящерицы им завидуют: каждая такая песочная их сестрица может оказаться дома у госпожи мэр. главная улица камиля буффарделя переходит в ру дю виадук. на этом месте – только под виадуком – у быстрой какой-то воды почти все городские ящерицы собрались глубоко за полночь и думают – что ну что же сделать для госпожи мэр? как доставить заметную радость? как привлечь ее внимание? сколько лет еще можно ее любить безнадежно и н е в и д и м о? выпившие хохочущие русские топают по виадуку из кинотеатра “лё пестель” – тащат на плечах выпивших хохочущих французских женщин. едут сонные в е л о с и п е д и с т ы. кто-то поет. ящерицы внизу поднимают головы – ждут пока все пройдут и перестанут орать – голоса у ящериц очень тихие. c гор и так дует ветер – и шелестит вода. ящерицы долго молчат и думают. и утром находят отличное решение – радующее всех: подарить госпоже мэр двух песочных ящериц с рынка. она будет в восторге от такого подарка и сразу все поймет. счастливые и п р о в о р н ы е – сменившие радостью ночную усталость и тревогу – ящерицы бегут из-под виадука к дому своей обожаемой и любимой – сейчас она как обычно откроет дверь и пойдет на работу в мэрию. (ящерицы всюду ее караулят. и очень грустят когда госпожа мэр уезжает из города по служебным делам или делам семьи.) 2 решение было принято в ночь на пятницу 1-е октября. а в субботу в очередной раз принесли песочных ящериц на рынок. ящерицы влюбленные в госпожу мэр сидят под лотками и не знают что делать. толкаются под ногами у покупателей не боясь что на них наступят. дети их видят кричат: ой ящерицы ящерицы – почему их так много? песочные ящерицы толще и тяжелей – и стоят каждая пять с половиной евро. влюбленные ящерицы забираются к песочным наверх чтобы на месте все решить. продавец куда-то ушел – а лоток прикрыл бумагой. самое подходящее время. странно – но раньше друг с другом влюбленные и песочные ящерицы никогда не говорили. ящерицы набитые песком оказались удивительно умными грустно-ласковыми – в общем дорогими. они выслушали своих возбужденных худых гостей. ничего не сказали – поулыбались пощелкали – после этого две из них аккуратно упали с лотка на булыжную землю – зеленая и синяя. влюбленные их подхватили подняли п о в о л о к л и. набитые песком очень сильно напоминали живых. наши ящерицы живыми их и считали. песочные бегать разве что не могли и внятно говорить. но очень внимательно смотрели. как и какими путями какими силами – неизвестно – но 4-го октября в ближайший понедельник пришед- шая на работу госпожа мэр обнаружила двух симпатичных песочных ящериц на столе в своем кабинете. голова у одной – у синей – была запачкана кажется известью. у другой – зеленой – был немного мокрый живот. госпожа мэр одну ящерицу подсушила – а другую вымыла водой из графина. положила обратно себе на стол. опустила голову – подбородком на ладони. стала смотреть и думать – откуда они? думала весь день – занимаясь обычными важными вещами. думала думала – кому- то даже звонила. (звонила мужу в городской музей. звонила хорошему другу в жандармерию. в театр звонила – там у нее подруга которая любит розыгрыши. и в стоматологический кабинет доктору перье.) вечером поцеловала обеих ящериц – положила в сумку и пошла домой. на ужин был чечевичный суп и морепродукты. госпожа мэр разговаривала со взрослыми детьми – улыбалась мужу. ящерицы набитые песком сидели тут же рядом с ними. было очевидно что домашние госпожи мэр не имеют отношения к этому подарку. в этот вечер госпожа мэр даже выпила. не вина как все – а целый стакан аперитива. и легла спать раскрасневшаяся и еще более красивая. 3 утром резко повернулась осень – повернулась к холоду. госпожа мэр села в кровати охваченная нежностью и беспокойством. она не знала что делать. она даже заплакала. ящерицы набитые песком как и вчера внимательно на нее смотрели. мало ли какие чувства бродят по утрам – мало ли какие слезы. – подумала она и пошла в душ. ящерицы сделавшие подарок потеряли свою надежду. они тоже умные – и живут здесь дольше людей. города не было – а они были. госпожа мэр если б взяла их на службу – знала бы обо всем. и была бы с помощью ящериц лучшим мэром не только в департаменте дром – не только в регионе рон-альп но и во всей франции. ящерицы погоревали – и решили готовиться к зиме. и они бегали прыгали. сидели на люках. любовались госпожой мэр. расписывали листья. они не могли этого не делать. бежали на берег дрома. шуршали там днем и ночью. там камни белые и большие. и рокот горной воды. и запах лаванды и южной хвои. большие быстрые рыбы сочувствующие ящерицам – плывущие в рону. вот светится трехвагонный поезд несущийся в темноте на прива и лион. несущийся на марсель через авиньон – если в другую сторону. шпалы и рельсы ящерицы тоже любят для осенних ночных п о с и д е л о к. близ дрома ночью по камням земли случается кто-то шарит красным фонариком. вскрикивает споткнув- шись. густо целуется – ложится. разбрасывает одежду. плачет – шепчется – остро дышит. уходит за красным глазком. ящерицы потом сбегаются на это место – на голые неостывшие камни. и думают: неужто не больно? иногда они забегали в кафедральный собор послушать орган и воскресную проповедь. там прохладно и хорошо. хорошо на гладком полу под покрытыми черным лаком скамейками. иногда собирались под виадуком и пили польскую зубровку. (прошлой осенью здесь был польский фестиваль – и какие-то польские режиссеры потеряли пакет с б у т ы л к а м и.) ну а что еще? 4 ящерицы набитые песком из дома госпожи мэр однажды исчезли. она обыскала всё. очень нервничала. бессмысленно было спрашивать детей и мужа – маленьких хулиганов нет. не было и домашних животных. пару недель спустя госпоже мэр позвонила директор медиатеки госпожа аньес буасси и попросила заглянуть к ней по важному делу. видите ли – я не могу к вам сама прийти. – извинилась она. шел дождь когда госпожа мэр шла в медиатеку в свой обеденный перерыв – через площадь республики улицу камиля буффарделя и виадук. в городе всего-то четыре тысячи жителей – и кто бы куда бы ни шел все равно придется идти одной и той же дорогой. первое что увидела госпожа мэр на столе у директора медиатеки – были ее пропавшие ящерицы. присаживайся алис. – госпожа буасси всхлипнула – сняла и надела очки. – они мне все рассказали. – и показала на двух песочных кукол. я ничего не понимаю аньес. – госпожа мэр не стала садиться а коленом слегка оперлась на сидение стула – как школьница. (с директором медиатеки они когда-то б ы л и о д н о- к л а с с н и ц а м и.) 5 через полчаса госпожа мэр позвонила секретарю и сказала что с обеда в мэрию не вернется. и завтра возможно не выйдет. во всяком случае точно опоздает. позвонила детям – сказала что задержится – чтобы сами готовили еду себе и отцу. обе женщины куда-то сбегали – и вернулись с полными пакетами. вежливо и отчаянно извинились перед посетителями – всех выставили – и заперли медиатеку. а потом открыли стеклянную дверь на террасу из кабинета госпожи буасси – и ящерицы хлынули. если бы видел кто – что здесь потом творилось. обе женщины курили и плакали – и пили вино. комната шевелилась ящерицами – может быть их тут был миллион. на полу на стенах на потолке. на стеллажах на стульях на компьютере. все целовали друг друга. ящерицы – госпожу мэр и госпожу буасси. алис и аньес – ящериц. еще они целовались друг с другом. и все целовали ящериц набитых песком – зеленую и синюю – которые сопели и смешно хихикали. госпожа буасси притащила из холла велосипед на котором ездит из дома на работу и с работы домой и принялась кататься с ящерицами по залам медиатеки. а госпожа мэр хохотала и кричала обиженно что тоже хочет. так и катались по очереди. чего-то там уронили. ящерицы пищали в о с т о р ж е н н о. они ни в чем не отставали от дам: пили курили – танцевали и плакали. а ящерицы набитые песком поворачивали радостно пришитыми бусинами- глазами покачивали некруглыми головами цокали и щелкали. Тася Добавлено: Вс Июн 03, 2018 4:09     Начнем опять читать) "Плешивый мальчик" Евгений Попов Я припрятал от жены девять металлических рублей, девять кружочков, напоминающих о металлических зубах тетки, зазевавшейся как-то утром над водопроводным люком, где белая вода все бьет, бьет в трубы, бьет, да никак не может вырваться. За углом был гастроном, куда привезли вино по восемьдесят четыре копейки пол-литра, очень славное вино – крепостью четырнадцать градусов. Считайте: Я купил десять бутылок – сто сорок градусов и шестьдесят копеек сдачи. Я раскупорил десять бутылок и слил вино в канистру, которая не пахла бензином, керосином, тавотом – веществами смазочными, машинными, механическими; она пропиталась смуглой «Лидией», водкой, дешевым коньяком «Арагац», криками: «Эй, поди сюда», тюльпанами и гвоздикой. Считайте: Десять пустых бутылок – это рубль двадцать плюс прежние шестьдесят копеек равняется – рубль восемьдесят, равняется – четыре бутылки пива, да еще сдачи тридцать две копейки, а пиво лей в канистру, мешай, чтобы жгло желудок чище черного молотого перца! Считайте: Четыре пустые бутылки плюс сдача – это две бутылки пива, шестнадцать копеек небрежно подкинуты в руке, а пиво в канистру, да как можно быстрее, потому что две пустые бутылки да шестнадцать копеек сдачи – это еще бутылка пива и три копейки сдачи. Три копейки – это медленный завтрашний день. Задняя площадка перенабитого трамвая с собачьей руганью, стихами и дрожащим студнем кассового аппарата, в котором бренчат три копейки. Они не хотят скатываться в узкую щель, они парят над серым алюминием кассовой фурнитуры, как автомобиль на воздушной подушке. Но при чем здесь это? Я скрипнул калиткой и вытер ноги о рваную мешковину, что прилипла к крылечку, я плотно прикрыл дверь, и никто, кроме моей собственной жены, меня больше в этот день не видел. Я начал дело поспешно: налил полулитровую пивную кружку своей восхитительной бурды, включил проигрыватель и поставил пластинку: Ночь тиха, та-та-та, где-то светит луна, И горит, та-та-та, золотая волна. Я пил. Бурда вливалась в меня, как кровь донора, окурки в пепельнице напоминали длинные вареные макароны или пескарей, собравшихся неясной стаей к извивающемуся на острие крючка червячку. Я был хитрый. Я знал, что не допью всего, и поэтому, собрав остатки сил, спрятал великолепную канистру в мусорный ящик – великолепное собрание великолепных окурков, великолепных разбитых блюдечек и восхитительной картофельной шелухи, – я был счастлив и дремал, не забывая время от времени подниматься и переводить адаптер проигрывателя. Ночь тиха, а-а-а-а… Галстук висел у меня на спине, как проститутка, на рубашке было шесть пуговиц, фосфоресцирующих, как кошачьи глаза. «В мать бога!» Я вставал и переводил адаптер, и грустная мелодия била по сонным нервам, и белая кисея застила глаза, и была луна, и Ночь тиха, а-а-а… Таким-то меня и застала жена. Она уложила меня на скрипучую беспокойную кровать с панцирной сеткой, она гладила мои рыжие волосы, она плакала, она даже рада была, она плела сеть древнюю, как пряжа Пенелопы. – Ну, вот ты и проснулся, – сказала она, смеясь, когда я проснулся, – а я вот что припасла… И она показала мне бутылку водки. И мы выпили эту бутылку на кухне под мою пьяную икоту, и запах акации, и ночное пение подгулявших граждан, и Ночь тиха, та-та-та… Я встал. Я опять был щедр и полон сил, я достал из тайника заветную канистру, я лил бурду в две пивные кружки жестом Бога, а она всплескивала руками, славословила меня и целовала. И тут я со смущением признаюсь в некотором минутном провале, эдаком пятне на карте Загадочного. Может быть, она плакала – необязательно слезами, какая пошлость!! Может быть, она плакала – женским нутром, женским теплым телом, листьями липы и ночным небом с оспой звезд. Кто знает! Но потом мы лежали, мы устали. Нам нужны были только мы. А в мире было неспокойно. Там кашляли, чихали, скрипели дверьми и тесными ботинками, досматривали кино, сплетничали, молились, лгали. И никто не знал, что по небу полуночи летел голый плешивый мальчик. Его звали Амур. Он был пьян. Он качался в воздухе и терял золотые стрелы. Они падали на землю косые и вертикальные, как дождь. Декабрь 1965 г. Красноярск Тася Добавлено: Пн Июн 04, 2018 19:45     Очередное чтиво - на ночь глядя "Зачем?" Анатолий Гаврилов Закончив маневровые работы, составитель поездов Иван Ильич Христодулов побрел к тепловозу. Ему нездоровилось. Слева мрачно шумело ночное море, справа мрачно горбились и зияли разбитыми окнами списанные вагоны. Христодулов поднялся на тепловоз и вошел в кабину. Машинист тепловоза Виктор Петрович Колесник отложил в сторону газету и надвинулся на Христодулова. — Ты мне не нравишься, — надвигаясь и сжимая, сказал он. — Ты слишком долго делал маневры. — Нездоровится мне, пусти, — сказал Христодулов. — В таком случае сеанс ударотерапии будет вам весьма кстати, — сказал Колесник, снял с головы Христодулова шапку и выдернул из его некогда пышной шевелюры клок волос. Христодулов взвизгнул от боли. — Прошу ужинать, — сказал, отпуская, Колесник. — Картошечка, сальце, чаек. — Не хочу. Аппетита нет. Нездоровится, — ответил Христодулов. — Тогда хоть чайку попей. Чай свежий, индийский, — сказал Колесник, протягивая кружку. Христодулов сделал глоток, поморщился и выплеснул чай в окно. — Ты зачем это сделал? — надвигаясь и сжимая, спросил Колесник. — Ты зачем это сделал с индийским чаем? — Ты бросил в него соли. Пусти, я на пост пойду, — отвечал Христодулов. — А что тебе соль? — продолжая сжимать, спросил Колесник. — Или пиндосы уже не любят соленого? Или ты уже не пиндос? Христодулов мычал, хрипел, конвульсировал. — Ладно, — отпуская, сказал Колесник. — Иди на свой вонючий пост. Там тебе крысы когда-нибудь нос отгрызут. Христодулов открыл дверь, но Колесник схватил его за штаны, подтащил и сказал: — Да не ходи ты, Иван Ильич, на этот пост. Спи со мной. Я тебе царскую постель сделаю. Он постелил на полу мешковину и ветошь, и Христодулов лег. Колесник спрятал остатки еды в портфель, помочился с тепловоза, выключил свет и лег рядом. Ему приснилось, что рядом с ним жена, и он обнял Христодулова, а Христодулову приснилось, что его судят за разбитый вагон и приговаривают к смерти через удушение. — О, да ты уже не пиндос, а китаец! — сказал утром Колесник. — Где твои глаза? Что-то, брат, ты совсем запаршивел. Маневры делаешь долго, хороший индийский чай кажется тебе соленым, а во сне ты кричишь и пердишь. Придется мне за тебя взяться. Вот сейчас сменимся, и я поведу тебя в сауну. — Да не хочу я никакой сауны, домой я пойду, — отвечал Христодулов. — Пойдешь, пойдешь! Сауна — это вещь. Ты ведь не знаешь, что это такое! И он повел его в сауну локомотивного депо, куда не каждого пускали, но Колесника, близкого к локомотивной элите по партийной и профсоюзной активности, пускали, а вместе с ним пропустили и Христодулова. Там ему стало плохо, и он умер. Ночь. Идут маневровые работы. Справа мрачно шумит море, слева мрачно горбятся и зияют разбитыми окнами списанные вагоны. Составитель подает команды, Колесник автоматически выполняет. Всем хорош новый составитель: и подвижен, и ловок, и сообразителен, а все же чего-то в нем не хватает. И Колесник скучает, томится, мается. «Зачем я его повел в сауну?» — думает он, глядя из окошка на беспокойное море." Тася Добавлено: Пн Июн 04, 2018 19:56     И еще один рассказ этого же автора. "Письмо" Анатолий Гаврилов Светает. Снега, мороза нет. Из пустынного одноэтажного дома медленно выползают бездомные и расползаются по объектам добычи средств жизни. Появился первый из бригады кровельщиков. Они ремонтируют плоскую кровлю нашей пятиэтажки. Он смотрит на окно, где живет молодая симпатичная особа. Возможно, она стягивает с себя ночную сорочку. Звонила Вера из Берлина: будет в Москве в январе, хорошо бы встретиться. Звонил Арсений из Доброго: он написал новое стихотворение и дважды зачитал его. И я ответил, что хорошо. По телевизору показали жизнь человека-отшельника, и я подумал о своем отце. Живет он в другом городе, не виделись и не общались мы с ним уже лет десять. Как он там живет? Жив ли вообще? Давно собираюсь написать ему, но каждый раз останавливаюсь перед чем-то непреодолимым. Летом видел на даче очень крупную, похожую на орла птицу. Она вылетела из лесной полосы вдоль железной дороги, опустилась на конек моего дачного дома. Смотрела на меня отстраненно, холодно, сухо. И мне вспомнился взгляд отца. Подошли еще кровельщики. Один из них взгромоздился с ногами на лавочку, верхняя планка подломилась, и он полетел вверх тормашками. Его товарищи заржали, а вороны заволновались, загалдели, снялись с деревьев и ушли в сторону воинской части. Скоро День Ракетных войск стратегического назначения. Моя срочная служба прошла именно в этих войсках и… И что? Ничего. Прошла и прошла, хотя… Ладно, как-нибудь в другой раз. Асфальт, лужи, ветер, редкие островки грязного снега. На рынке в продаже уже появились искусственные елки. Когда-то давно замешкались с установкой елки. В сумерках наспех нагреб во дворе мерзлых комьев, живую елку установили в ведро с этими комьями, они стали оттаивать, и оттуда пошла вонь. То есть нагреб какого-то мерзлого дерьма. Люди, машины, дома. Видел Б., который спивался, а сейчас выглядит вполне респектабельно. Видел В., который выглядел респектабельно, а нынче у аптеки просит добавить ему на «Трояр». Прогулка по частному сектору за СИЗО. Дома, домишки, халупы, кошки, собаки, кусты, деревья. Задумчиво курит у калитки халупы старик в ватнике, в шапке, в валенках. И я вдруг поздоровался с ним, и он радостно ответил. И улыбка озарила его сухое морщинистое лицо. И я снова подумал о своем отце. Сейчас приду и напишу ему. Нужно забыть отстраненность и холодность его взгляда по отношению ко мне. Нужно в самом себе преодолеть сухость и холодность. Сейчас приду и напишу ему. Уже пришел. Уже пишу. Тася Добавлено: Ср Июн 06, 2018 6:50     Небольшой отрывок размещу) бывает интересно, читая представить о каком времени (о каких годах) идет речь, насколько все изменилось/не изменилось. Чужая собака из книги «Нулевой том» Андрея Битова. "На работе объявили выговор. Соседи объявили бойкот. Жена сбежала с другом детства. Я, конечно, могу сходить к тетке, погулять с ее собакой… У нее, у собаки, сегодня день рождения. Тетка приготовит торт. Этот молодой жирный боксер, я ничего не имею против. Сильный зверюга. Он идет, виляя обрубком хвоста, натягивая поводок. Все время приходится тормозить, словно бежишь под горку. Морда у него, с точки зрения обывателя, малосимпатичная. По-моему, это красивое животное. А я надеваю темные очки от солнца и веду его, желтенького, песочного, по Невскому. А про него говорят: – У-у-у! Черчилль… чертяка! Мизантроп этакий… А про меня говорят: – А хозяин-то… Еще очки надел! А одна говорит: – Бедный… Такой молодой – и уже слепой! А один другому говорит: – С-суки! Жизнь-то у них какая!.. Нам бы такую… А мальчик кричит: – Хочу собачку! Хочу-у-у! А один говорит: – Почему собака без намордника?! А я думаю: «На тебя бы намордник…» А я иду по улице в темных очках, с боксером… И у меня к нему симпатия. Да он бы и не обратил внимания на этого типа! Он вообще ни на кого не обращает внимания. Наверно, у него свой, собачий мир, и он меня туда не пускает. Я его уважаю за это. Мы бы с ним нашли общий язык. Но мой мир его не интересует. Умный, зверюга! Лоб мыслителя. А глаза? Чтобы у всех людей – такие глаза! Люди зыркают на него – на меня, на меня – на него. А он ни глазом, ни ухом – все тянет и тянет меня вперед. Сосредоточенность и целеустремленность во всем. Он явно идет куда-то. Наверно, ему стыдно показать, что он идет просто так… И я, тоже вот, – гуляю с собакой… У нее сегодня день рождения. Тетка приготовит торт… А еще я могу – не пойти к тетке…" 9 февраля, 1960 Тася Добавлено: Ср Июн 06, 2018 6:53     И еще рассказ побольше) "Ну и дурак же я" Шервуд Андерсон "То, что случилось, было для меня тяжёлым ударом пожалуй, самым тяжёлым, какой когда-либо на меня обрушивался. А главное, все вышло из-за моей же глупости. Даже сейчас, когда я иной раз об этом думаю, мне хочется плакать, ругаться, колотить себя самого. Может быть, теперь, когда прошло уже столько времени, мне станет легче, если я расскажу, как я тогда опростоволосился. Это началось в октябрьский день, около трёх часов, когда я сидел на трибуне ипподрома в городе Сендаски, штат Огайо. Сейчас должны были начаться осенние бега. По правде говоря, я чувствовал себя глупо уже оттого, что сижу на трибуне. Тем летом я вместе с Гарри Уайтхедом и негром Бертом ушёл из родного города и стал работать конюхом при одной из двух лошадей, которых Гарри готовил к осенним бегам. Мать плакала, а моя сестра Милдред — она надеялась осенью получить место школьной учительницы в нашем городке целую неделю перед моим уходом бушевала и кричала на весь дом. Обе они считали позором, что один из членов семьи станет конюхом при беговых лошадях. Милдред, мне кажется, даже боялась, как бы это не помешало ей получить должность, которой она так давно добивалась. Но, в конце концов, должен же я был работать, а никакой другой должности не подвернулось. Здоровенный девятнадцатилетний верзила не может, слоняться по дому, ничего не делая, а наниматься косить лужайки у богатых людей или продавать газеты мне было не по возрасту. Такую работу, всегда перехватывала мальчишки помоложе меня, наниматели жалели их за малый рост. Я знал такого парнишку: ему поручали косить лужайки и чистить водоёмы, потому что он всем рассказывал, будто хочет заработать деньги на учение в колледже, и я, бывало, не спал по ночам, думая о том, как бы мне изувечить его и при этом самому не попасться. Я мечтал, что он угодит под телегу или на голову ему свалится кирпич, когда он будет идти по улице. Впрочем, не о нем сейчас речь. Я стал работать у Гарри и очень полюбил Берта. Мы чудесно ладили. Это был огромный негр с ленивой, вразвалку, походкой и с добрыми, ласковыми глазами, но когда дело доходило до драки, он мог бы постоять за себя не хуже самого Джека Джонсона {известный чемпион по боксу, негр}. На его попечении был Буцефал, рослый воротной иноходец, который мог пройти, милю за две минуты девять или десять секунд, а я ухаживал за небольшим жеребцом по имени Доктор Фриц, который, в ту осень выигрывал все заезды, когда Гарри хотел, чтобы он пришел первым. В конце июля мы уехали из дому в товарном вагоне вместе с нашими лошадьми, после этого до конца ноября кочевали с одних бегов на другие и с одной ярмарки на другую. Славное это было времечко, поверьте мне! Иногда я думаю, что мальчики, которые воспитываются дома и не имеют таких чудесных друзей, как этот негр Берт, которые ходят в школу и потом в колледж, никогда ничего не воруют, не выпивают помаленьку и не учатся ругаться у ребят, знающих в этом деле толк, которые не прогуливаются перед трибунами в рубашке с короткими рукавами и грязных рейтузах, в то время как трибуны полны разодетой публики, да что об этом говорить!- такие молодые люди вообще ничего не знают, у них просто, случая нет что-нибудь узнать. Зато я узнал многое. Берт научил меня чистить лошадей скребницей, перевязывать им ноги, после бегов прогуливать их и множеству других полезных вещей, которые каждый должен знать. Берт умел бинтовать ноги лошади так ровно, что если бы не разница в цвете, вы подумали бы, что это не повязка, а кожа лошади, к тому же я уверен, что будь Берт белым, он стал бы знаменитым наездником и достиг бы таких же высот, как Мэрфи, Уолтер Кокс и другие. Черт возьми, какая замечательная была жизнь! В субботу или в воскресенье приезжаете вы в главный город какого-нибудь округа; ярмарка начинается в ближайший вторник и длится до вечера пятницы. Доктор Фриц бежит, скажем, во вторник и показывает две минуты двадцать пять, а в четверг Буцефал побивает всех иноходцев в открытом заезде. У вас остаётся уйма свободного времени, вы слоняетесь по городу, прислушиваясь к разговорам о лошадях, и видите, как Берт сшибает с ног какого-то болтуна, который очень уж разошелся. И узнаете многое о лошадях и людях и запоминаете такие вещи, которые, если вы человек с умом и способны переварить все, что слышали, видели и чувствовали, не раз пригодятся вам в жизни. А потом, в конце недели, когда бега заканчиваются и Гарри спешит домой, чтобы заняться своей конюшней, вы с Бертом запрягаете своих лошадок в тележки и едете к месту следующих состязаний, едете медленно, в свое удовольствие, чтобы лошади не перегрелись, — и так далее, сами понимаете! Ах, великий боже! По краям дороги растут орешник, бук, дуб и всякие другие деревья, на них бурые и красные листья, и пахнут они так хорошо! А Берт поёт песню, которая называется «Глубокая река», а из окон фермерских домов выглядывают девушки. Ну, чего стоят против всего этого ваши колледжи! Я-то знаю, где я получил образование! И вот, скажем, в субботу под вечер на вашем пути попадается этакий городишко, и Берт говорит: «Давай, остановимся здесь», и вы так и делаете. Вы отводите лошадей на постоялый двор, кормите их, достаёте из сундучка свою лучшую одежду и наряжаетесь. В городе полно фермеров, которые таращат на вас глаза, — понимают, что вы при беговых лошадях состоите. Многие мальчишки никогда раньше не видели негра и разбегаются в страхе, когда вы двое появляетесь на главной улице. Это было ещё до сухого закона и всякой такой чепухи, и вот вы двое отправляетесь в салун, и вокруг вас собираются зеваки, и среди них всегда кто-нибудь делает вид, — будто понимает в лошадях. Он заводит разговор и начинает задавать вопросы, а вам остаётся только врать сколько влезет про ваших лошадей. Я обычно говорил, что эти два коня мои собственные. Вдруг кто-нибудь предлагает: «Не хотите ли стаканчик виски?», и Берт скосит глаза и этак важно процедит; «Ну; уж ладно, я человек сговорчивый, разопью с вами четвертушку». Эх, черт, хорошо! Но не об этом я хочу вам рассказать. В конце ноября мы вернулись домой, и я обещал матери навсегда расстаться с беговыми лошадьми. Иногда приходится обещать матери кучу всяких вещей только потому, что она ничего в них не понимает. Однако получить в нашем городе работу было ничуть не легче, чем тогда, когда я уехал с Бертом. Я отправился в Сендаски и нашел, там очень хорошее место по уходу за лошадьми, принадлежавшими одному человеку, который давал напрокат экипажи с упряжкой, содержал транспортную контору и склады, торговал углем, а также занимался покупкой и продажей недвижимостей. Место это было очень хорошее: кормили вдоволь, каждую неделю давали свободный день, спал я на койке в большом сарае, и вся-то работа была — насыпать овёс и задавать сено здоровенным конягам, которые на бегах не обогнали бы и черепахи. Я был доволен и мог посылать деньги домой. И вот, как я уже сказал вам, когда в Сендаски начались осенние бега, я отпросился у хозяина и решил пойти. В полдень я надел свой лучший костюм, коричневый котелок, купленный в прошлую субботу, и стоячий воротничок. Прежде всего я пошатался по городу в компании франтоватых молодых людей. Я всегда говорил себе: «Надо показать себя, каков ты есть», и так я и делал. В кармане у меня было сорок долларов, и я отправился в большой отель Уэст-хаус и подошел к стайке, где продавали сигары. «Дайте мне три сигары по двадцать пять центов?» — потребовал я. В вестибюле отеля и в баре толкалось множество наездников и посторонних людей и всяких разряженных приезжих из других городов, и я затесался между ними. В баре мне попался на глаза парень с тросточкой и с шикарным галстуком бабочкой; мне тошно было смотреть на него. Я люблю, чтобы мужчина был одет как мужчина, а не нацеплял на себя бог весть чего. Поэтому я довольно грубо отпихнул этого парня в сторону и потребовал себе виски. Он посмотрел на меня так, будто хотел огрызнуться, но передумал и ничего не сказал, а я выпил ещё рюмку, просто чтобы показать ему, что я собою представляю, и вышел. Не торопясь, зашагал я к ипподрому. Я был один, но не скучал, и когда пришёл туда, купил себе отличное место на трибуне, но только не в ложе: это уж значило бы слишком важничать. И вот я сижу на трибуне, очень довольный, и посматриваю вниз на конюхов, выводящих лошадей, на их грязные рейтузы и конские попоны, наброшенные через плечо. Точно так выглядел я сам весь прошлый год. Мне нравилось сидеть здесь в полном параде, но точно так же мне нравилось быть там внизу и поглядывать вверх на разодетых зевак, чувствуя себя ничуть не менее значительной особой. И то и другое одинаково хорошо, если правильно рассудить. Я это часто говорю. Ну, так вот, на трибуне прямо передо мной сидел молодой человек, примерно моих лет, с двумя девушками. Это был славный молодой человек. Похоже из тех, что ходят в колледж, а потом становятся адвокатами, или редакторами газет, или ещё чем-нибудь в этом роде, но он не задавался. Хорошие ребята попадаются и среди тех, кто ходит в колледж, и вот он был одним из таких. С ним была его сестра и еще одна девушка, и вот его сестра стала оглядываться через плечо, и ее глаза сначала случайно, — она вовсе не думала заигрывать, не такая это была девушка, — стали встречаться с моими. Знаете, как это бывает! Ах, что это была за девушка, просто персик! На ней было лёгкое платье из какой-то голубой ткани; оно казалось простеньким, но было хорошо сшито, и все такое, я в этих вещах разбираюсь. Когда она посмотрела мне прямо в глаза, я покраснел, и она тоже. Никогда в жизни я не видел такой милой девушки. Она не важничала и могла говорить без грамматических ошибок, не напоминая при этом школьную учительницу. Я хочу сказать, что девушка была первый сорт. Я думаю, ее отец был человек состоятельный, но не такай уж богач, чтобы она от этого стала задирать нос. Может быть, он был владельцем аптеки, или мануфактурного магазина, или ещё чего-нибудь такого. Она не говорила мне об этом, да я и не опрашивал. Если уж на то пошло, так мои родственники тоже в грязь лицом не ударят. Мой дед был родом из Уэльса, и там, в Англии, он… впрочем, это к делу не относится. Первый заезд окончился, и молодой человек, сидевший с девушками, покинул их и пошел ставить на лошадь. Я понял, что он собирается сделать, хотя он не болтал, не шумел и не рассказывал всем кругом, какой он знаток лошадей. Не такой он был человек! Потом он вернулся, и я слышал, как он сказал девушкам, на какую лошадь он поставил. Начался заезд, они привстали с мест и волновались и горячились, как все люди, когда играют на бегах и видят, что лошадь, на которую они поставили, плетётся в хвосте, а они надеются, что она вдруг вырвется вперёд, чего никогда не случается, потому что в ней уже нет прежнего задора. А потом вскоре вывели лошадей для следующего гита, на одну милю, и я увидел знакомую лошадь. Она была с завода Боба Френча, но хозяином ее был не он, а мистер Матерс из города Мариетты, штата Огайо. У этого мистера Матерса была куча денег, ему принадлежали угольные шахты или что-то в этом роде, а где-то в штате у него было великолепное имение, и он был помешан на породистых лошадях. Но он был пресвитерианин* {пресвитериане — пуританская религиозная секта, отличающаяся фанатизмом и запрещающая своим последователям всякие «мирские» увеселения}; пресвитерианкой, да еще более строгой, чем он, была и его жена. Поэтому он никогда не выпускал лошадей на бега под своим именем, и ходил слух, что подготовив рысака к бегам, он передавал его Бобу Френчу, а жене говорил, будто продал коня. Итак, Боб получал лошадей и делал с ними что хотел. Его нельзя за это порицать, я, по крайней мере, никогда его не порицал. Иногда он хотел выиграть, а иногда нет. В то время, когда я ухаживал за лошадьми, это меня не касалось. Я только старался, чтобы моя лошадь могла хорошо бежать и, если нужно, могла вырваться вперёд. И вот, как я уже сказал, Боб участвовал в этих бегах с одной из лошадей мистера Матерса по кличке Бен Ахем, быстрой как молния. Это был жеребец, и его рекорд был две минуты двадцать одна секунда, но он мог сделать и две минуты восемь или две минуты девять. В прошлом году, когда мы с Бертом ушли из дома, о чем я вам уже рассказывал, у мистера Матерса работал негр, приятель Берта. И вот однажды, когда наши лошади были свободны от бегов на ярмарке в Мариетте, а наш хозяин, Гарри, ушёл к себе домой, мы с Бертом навестили этого негра. Там все, кроме него, ушли на ярмарку, и он водил нас по всему шикарному дому мистера Матерса, и они с Бертом приложились к бутылке вина, которую мистер Матерс прятал от жены в шкафу в своей спальне, а потом негр показал нам этого конягу Бен Ахема. Берту всегда ужасно хотелось стать наездником, но едва ли он мог этого добиться, потому что он был негр, а тут они с приятелем вылакали целую бутылку вина, и он был под мухой. И вот тот, другой негр позволил Берту вывести Бен Ахема и сделать на нем милю на ипподроме, который мистер Матерс устроил здесь же на ферме лично для себя. Но тут вернулась домой единственная дочь мистера Матерса, девушка болезненная и не очень красивая, и нам пришлось наскоро водворить Бен Ахема обратно в конюшню. Я рассказываю вам это только затем, чтобы вы хорошо все поняли. В тот день, когда я был на ярмарке в Сендаски, тот молодой человек с двумя девушками сильно волновался: ведь он при них проиграл свою ставку. Вы знаете, что делается с парнем в подобных случаях! За одной из девушек он ухаживал, а другая была его сестрой. Я это сообразил. «Ах, черт возьми, — сказал я себе, — надо его выручить!» Когда я тронул его плечо, он очень вежливо повернулся ко мне. И он и девушки были милы со мной с самого начала и до конца. Я их ни в чем не виню. И вот, когда он повернулся ко мне, я шепнул ему несколько слов про Бен Ахема. — Не ставьте на него ни цента в первом заезде, потому, что он будет плестись, как вол, запряжённый в плуг, но когда первый заезд кончится, идите прямо в кассу и выкладывайте хоть все деньги, — вот что я ему сказал. Ну, знаете, никогда я не видел, чтобы человек держал себя любезнее, чем этот парень! Рядом с той девушкой, с которой я дважды встретился глазами, причём, оба мы покраснели, сидел какой-то толстяк; и что бы вы думали, сделал мой молодой человек? Он повернулся к толстяку и попросил его поменяться со мной местами, чтобы я мог сидеть в их компании! Ах, черт возьми! Вот повезло! Значит, я буду сидеть с ними. Но каким же я был болваном, что ходил в этот бар в Уэст-хаусе и, увидев там какого-то хлыща с тросточкой и в дурацком галстуке, хватил две порции виски, только чтобы порисоваться! Конечно, теперь когда я буду сидеть рядом с девушкой и дышать ей в лицо, она почувствует запах виски. Я готов был вышвырнуть самого себя с трибуны прямо на трек и гнать кулаками по всему ипподрому. Я побил бы при этом все рекорды, какие любая из лошадей могла, поставить в этом году. Ведь девушка эта была не какая-нибудь замухрышка! Чего бы я не дал за палочку ароматной жевательной резины, или за мятную лепёшку, или за кусочек лакрицы. Хорошо ещё, что у меня в кармане были те три двадцатипятицентовые сигары. Одну из них я предложил молодому человеку, а другую закурил сам. Тогда толстяк встал, мы поменялись местами, и я опустился на скамью рядом, с девушкой. Они представились мне. Оказалось, что невесту молодого человека зовут мисс Элинор Вудбери, она была дочерью фабриканта бочек из местечка Тиффин в штате Огайо. Самого молодого человека звали Уилбер Уэссен, а его сестру мисс Люси Уэссен. Вероятно, именно то, что у них у всех были такие шикарные имена, выбило меня из колеи. Конечно, парень, раньше работавший конюхом при беговых лошадях, а теперь присматривающий за лошадьми человека, который даёт напрокат экипажи и содержит транспортную контору и склады, такой парень ничем не лучше и не хуже других. Я об этом часто думал и говорил вслух..." Продолжение в следующем посте. Тася Добавлено: Ср Июн 06, 2018 7:01     Продолжение) "Но вы знаете, какова молодёжь! Было что-то особенное и в ее милом платьице, и в ее милых глазах, и в том, как она перед тем взглянула на меня через плечо брата, и как я в ответ взглянул на нее, и как мы оба покраснели. Не мог же я доказать ей, какой я простофиля, правда? И вот я свалял дурака. Я сказал, что меня зовут Уолтер Матерс и я живу в городке Мариетта, штата Огайо, а потом я стал плести такое, что вы и представить себе не можете. Я уверял, что Бен Ахем принадлежит моему отцу, который временно дал его Бобу Френчу, потому что наша семья очень гордая и никто из нас никогда не участвует в бегах, по крайней мере под своим именем. Я сочинял без удержу, а они все наклонились ко мне и слушали, и у Люси Уэссен блестели глаза, а я все врал и врал. Я рассказывал о нашей ферме в Мариетте, о больших конюшнях и об огромном каменном доме на горе над рекой Огайо, но у меня хватило ума не слишком хвастаться. Я только намекал на некоторые вещи, а мои собеседники выпытывали у меня остальное. Я делал вид, что говорю об этом неохотно. На самом деле у моей семьи никогда не было фабрики бочек, и, сколько я себя помню, мы всегда были бедны, хотя никогда ни к кому не обращались за помощью, а мой дедушка был родом из Уэльса и там… ну, да бог с ним! Так мы сидели на трибуне и болтали, точно знали друг друга уже много лет. Я продолжал врать и сказал, будто мой отец опасался, что этот самый Боб Френч поведёт нечестную игру, и нарочно послал меня в Сендаску последить за ним. Мне удалось разузнать, добавил я, как пройдёт первый заезд. В этом первом заезде Бен Ахем будет плестись, как хромая корова, а зато потом покажет себя. В подтверждение своих слов я вытащил из кармана тридцать долларов, протянул их мистеру Уилберу Уэссену и попросил, если это его не затруднит, пойти после первого заезда в кассу и поставить эти деньга на Бен Ахема при любых встречных ставках. Сам я пойти не могу; не годится, чтобы меня увидел Боб Френч или кто-нибудь из конюхов. Вскоре первый заезд окончился. Бен Ахем сбился на прямой, казалось, будто он не то болен, не то сделан из дерева, и пришел он последним. Тогда этот самый Уилбер Уэссен отправился к кассе под главной трибуной, а я остался один с обеими девушками, и когда мисс Вудбери на миг отвернулась, Люси Уэссен чуть-чуть тронула меня плечиком. Не думайте, что она так уж и толкнула меня. Но вы знаете, как делают девушки: придвигаются поближе, но все-таки воли себе не дают. Да вы, наверно, знаете! Ах ты, Господи! А потом они устроили мне сюрприз. Не знаю когда, но они договорились между собой, что Уилбер Уэссен поставит пятьдесят долларов на Бен Ахема, а каждая из девушек добавит по десятке из своих личных денег. Мне стало худо, когда я об этом узнал, но потом мне было ещё хуже! Насчёт этого жеребца, Бен Ахема, и насчет их денег я ни капельки не беспокоился. Все прошло гладко. В следующих трёх заездах Бен Ахем мчался так, точно он вез контрабанду мимо пограничной заставы, и Уилбер Уэссен выиграл девять на два за свою ставку. Нет, меня мучило другое. Уилбер вернулся из кассы и теперь почти все время занимал мисс Вудбери, а мы с Люси Уэссен словно остались одни на необитаемом острове. Черт! Если бы только я не врал, или если бы я мог как-нибудь выпутаться из этой лжи! Никакого Уолтера Матерса, как я назвал себя ей и всем им, нет и не было, а если бы он и существовал, то, клянусь вам, я завтра же поехал бы в Мариетту, штата Огайо, и застрелил бы его! Какой же я был простофиля! Бега скоро закончились, Уилбер опять пошёл в кассу и получил наши выигрыши, а потом мы все отправились в город, и Уилбер закатил шикарный ужин в Уэст-хаусе, даже заказал бутылку шампанского. Я сидел рядом с девушкой, и она почти ничего не говорила, и я тоже почти ничего не говорил. Но я знал одно: ее тянуло ко мне не потому, что я плел, будто у меня отец — богач, и все такое. Знаете, ведь это чувствуешь… Великий боже! Есть девушки, которых встречаешь один раз в жизни, и если вы не поспешите и не будете ковать железо, пока горячо, такая девушка ускользнёт от вас навсегда, вы можете бросаться с моста в реку! Она смотрит на вас, и взгляд ее идет как бы из глубины души, и это не кокетство, нет, вам хочется, чтобы эта девушка стала вашей женой, и вам хочется, чтобы ее окружали красивые вещи — прекрасные цветы, красивые платья, и вам хочется, чтобы у нее и у вас были дети, и вам хочется, чтобы играла музыка, — хорошая, а не какие-нибудь джазы. Эх, что уж говорить! Вблизи Сендаски, это ту сторону залива, есть местечко, называемое Сидер-пойнт. После ужина мы вчетвером поехали туда на моторной лодке. Уилбер, мисс Люси и мисс Вудбери должны были поспеть на десятичасовой поезд, чтобы вернуться в Тиффин. Когда едешь с такими девушками, нельзя быть ветреным, плюнуть на поезда и гулять всю ночь, как это можно себе позволить с какими-нибудь шальными девчонками. Уилбер раскошелился на поездку на моторной лодке, которая обошлась ему ровным счётом в пятнадцать долларов, но я бы этого и не узнал, если бы случайно не услышал. Он не был скупердяем. В Сидер-пойнте мы не пошли туда, куда валил весь народ. Для лоботрясов там есть танцульки и рестораны, но есть там ещё и пляж, куда можно пойти прогуляться и где немало тёмных уголков; вот туда-то мы и отправились. Девушка почти ничего не говорила, и я тоже, но я думал о том, как хорошо, что моя мать воспитанная женщина и всегда заставляла нас, детей, есть вилкой и не позволяла нам лакать суп, грубить и шуметь, как делают те молодцы, которых можно увидеть на спортивных соревнованиях, Потом Уилбер со своей девушкой пошёл вдоль берега, а мы с Люси сели в темном уголке среди подмытых водой корней старых деревьев, и я совсем не заметил, как прошло время и пора было садиться в лодку, чтобы поспеть на поезд. Этот час промелькнул так быстро, что я и глазом моргнуть не успел. Наверно, это было так потому что мы, как я уже сказал, сидели в темном уголке, и корни какого-то старого пня раскинулись точно руки, и с воды тянуло сыростью, и ночь была такая!.. Казалось, можно было протянуть руку и ощупать эту темноту, такую тёплую, мягкую и душистую, как апельсин! Мне хотелось плакать и ругаться, прыгать и плясать. Я был так безумно счастлив, и мне было так грустно!.. Когда показался Уилбер со своей девушкой и Люси увидела их, она сказала; — Теперь нам пора на поезд, — и тоже чуть не заплакала, но она не знала того, что знал я, и не могла быть в таком смятенье. А потом, прежде чем Уилбер и мисс Вудбери подошли ближе, она подняла голову, поцеловала меня и на миг прильнула к моей груди. При этом она вся дрожала и… ах, с ума сойти! Иногда я мечтаю заболеть раком и умереть. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. Мы переправились на моторной лодке через залив к станции железной дороги; было темно. Люси прошептала, что, ей кажется, мы с ней могли бы вылезть из лодки и идти прямо по воде. Это была чепуха, но я понимал, что она хочет сказать. Очень скоро мы оказались на станции, и там было полно зевак, из тех, что ходят на ярмарки, толпятся и толкаются, как скот. Как мог я сказать ей правду? — Мы расстаемся ненадолго, вы напишете мне, а я — вам, — вот все, что она сказала мне на прощанье. Мог ли я на это надеяться? Не больше, чем на то, скажем, чтобы потушить пожар на сеновале. Блестящая надежда, нечего сказать! Может быть, она и написала в Мариетту и через некоторое время получила своё письмо обратно с почтовым штампом на конверте и надписью: «Такого парня здесь нет», или что они там пишут в подобных случаях. Надо же было мне разыгрывать важную птицу, богача, и перед кем? Перед самой скромной девушкой, когда-либо созданной господом богом! На что я теперь мог надеяться? Примчался поезд, и она села в вагон. Уилбер Уэссен подошёл и пожал мне руку. Мисс Вудбери очень мило поклонилась мне, а я ей, потом поезд тронулся, и тут меня взорвало, и я выбежал на улицу и разревелся, как младенец. Конечно, я мог бы побежать за поездом и догнать его, но, черт меня побери, какой в этом был смысл? Видели вы когда-нибудь такого дурака? Клянусь вам, если бы я тогда сломал руку или если бы поезд отрезал мне ногу, я не пошел бы к доктору. Я бы сидел и терпел, терпел… Клянусь вам, если бы я не хватил тогда лишку в ресторане на ипподроме, я ни за что не стал бы так дурить и рассказывать небылицы, от которых потом уже нельзя было отпереться перед такой приличной девушкой. Хотел бы я, чтобы этот молодчик с тросточкой и с шикарным галстуком бабочкой попался мне под руку. Я бы избил его до полусмерти, будь он неладен! Он просто осел, вот что. Но если я не такой же, пойдите и найдите мне большего болвана, — я брошу работу и стану бродягой, а свою должность передам ему. Я не хочу трудиться, зарабатывать деньги и копить их для такого дурака как я." Тася Добавлено: Пн Июн 11, 2018 22:34     Давно не читали) продолжим "Хижина" Луиджи Пиранделло "Приближался рассвет. Из спящего, погружённого во тьму дома вышла девочка в выцветшей красной косынке, повязанной поверх спутанных волос. Она шла и зевала, ещё не до конца проснувшись, и глядела по сторонам: смотрела широко распахнутыми глазами вдаль, словно бы не видя ничего вокруг. Внизу, на дне долины, огненная полоса разгорающейся зари причудливо переплеталась с изумрудно-зелёной полосой деревьев, что тянулась в отдалении и, наконец, пропадала. Всё небо было усеяно облаками, жёлтыми и пылающими. Девочка задумчиво шла, и вот… понемногу отодвинулся небольшой холм, что возвышался справа, и впереди открылась взору необъятность морской глади. Девочка казалась взволнованной этим зрелищем, она, остановившись, глядела на лодки, качающиеся на бледно-жёлтых волнах. Всё молчало кругом. Ещё дул нежный ночной бриз, от которого волновалось море, и тихо поднимался душистый аромат от земли. Девочка ещё какое-то время брела наугад в этом неверном утреннем свете, а затем опустилась на землю. Она рассеянно смотрела на зеленеющую долину внизу и, наконец, запела песенку. Но вдруг, словно опомнившись, она перестала петь, и во всю силу лёгких закричала: — Дядя Джели! Эй, дядя Джи! И грубый голос гаркнул на всю долину: — Что? — Поднимитесь наверх… Хозяин вас зовёт!.. * * * Девочка с опущенной головой возвращалась в лачугу, а Джели тем временем поднялся, ещё сонный, с курткой, накинутой на левое плечо, и трубкой в зубах — трубкой, которую он даже во сне не выпускал изо рта. Едва войдя, он поклонился папаше Камилло, в то время как Малия, старшая дочь хозяина, буравила его глазами — будто две молнии врезались в валун. Джели потупил взгляд. Папаша Камилло был, словно обрубок человека, толстый, как бочка, но дочь совсем не походила на него. Малия была похожа на даму с полотен Паоло Веронезе, и в глазах её ясно читалась благословенная простота её сердца. — Послушай, Джели, — сказал папаша Камилло, — займись-ка фруктами для господ из города. И постарайся, как следует!.. В противном случае… Как есть истинный Бог!.. — О! Всегда одна и та же история, — ответил Джели, — И знаете вы, что это не то, о чём нужно говорить… Особенно мне!.. — Между тем, — продолжал папаша Камилло, подхватив его под руку и выпроваживая из хижины, — между тем… если в другой раз на тебя найдёт известная причуда… Хватит. Ты меня понял… Как только Папаша Камилло спустился в долину — он не мог бы сделать лучше, чтобы дать молодым людям свободно поговорить в хижине, — Джели вернулся, несмотря на запрет. — Мы пропали! — заключила Малия. — Глупая! — ответил Джели, — лучше и выйти не могло. — Ох! Джели, Джели, что ты хочешь этим сказать? — Как, ты меня не понимаешь? Мы убежим. — Убежим? — переспросила она поражённо. — О… — простонал Джели и в шутку очертил блестящим лезвием серпа вокруг своей шеи. — Боже Мой! — воскликнула Малия, как если бы озноб сотряс всё её тело. — Этим вечером, в семь часов, будь начеку! — проговорил Джели и исчез. Девушка испуганно вскрикнула. Темнело. Установленный час приближался, и Малия, поблёкшая, бледная, с губами, как два увядших лепестка розы, села перед дверью. Она смотрела на зелёную равнину, погружающуюся в темноту, и, когда в далёком селении колокола зазвонили к вечерней службе, молилась вместе с ними. И то торжественное безмолвие, что наступило, едва смолкли колокола, казалось молитвой самой Природы. Заставив ждать себя довольно долго, Джели появился. На этот раз он оставил свою трубку и был настроен очень решительно. — Что так рано? — спросила Малия с дрожью в голосе. — Четвертью часа раньше, четвертью позже, время всегда найдётся, — ответил Джели. — Но… — Именины дьявола! Мне кажется, время оставить эти «но»… Не знаешь ли ты, сердце моё, как бы это сделать? — Хорошо! Очень хорошо… — поспешно проговорила Малия, бывшая не в состоянии придумать более подходящий ответ. Тем временем далёкий свист оповестил Джели, что повозка готова. — В путь! — сказал он. — Малиэлла моя, мужайся! И радость ожидает нас… Малия закричала: Джели схватил её за руку и бросился бежать… Он уже поставил ногу на подножку телеги — А эта фурия всё кричала! И тут молодые люди обнялись и поцеловались свободно в первый раз. В девять часов вечера папаша Камилло вернулся из долины и громко свистнул. На свист поспешно явилась девочка и тут же была атакована: — Где Джели? — спросил он. — Ты видела Джели? — Хозяин!.. Хозяин!.. — отвечала та задыхающимся, придушенным голосом. — Что ты хочешь сказать мне? Мумия! — взревел папаша Камилло. — Джели… убежал… с Малиэллой… — … Дикий хриплый вопль вырвался из глотки папаши Камилло. Он выскочил из лачуги с пистолетом в руке и выстрелил в воздух. Девочка ошеломлённо смотрела на него. Безумный гнев этого человека представлял собой страшное зрелище. Иступлённый смех исказил его черты и перешёл в сдавленный хрип. — Он не знал больше, что делать… И вне себя подпалил хижину, чтобы истребить всякую вещь, говорившую ему о дочери. — А потом в ярости побежал с пистолетом в руке к дороге, где надеялся настичь влюблённых. В тот скорбный вечер небо окрасилось в кроваво-красный цвет от огромного пожара. Дымилась сгоревшая хижина, дымилась и трещала, как если бы этим неторопливым потрескиванием хотела попрощаться с девочкой, которая стояла, бледная, ужасаясь тому, на что смотрели, не отрываясь, её глаза. Казалось, её мысли тоже следовали за струйками дыма, что поднимались над скромной лачугой, бывшей её домом. Дымилась сгоревшая хижина, дымилась и потрескивала, и девочка молча смотрела на пепелище." Тася Добавлено: Вт Июн 12, 2018 16:37     Очередной рассказ), продолжаем читать) "Бабье лето Джонсона Сухого Лога" О. Генри Джонсон Сухой Лог встряхнул бутылку. Полагалось перед употреблением взбалтывать, так как сера не растворяется. Затем Сухой Лог смочил маленькую губку и принялся втирать жидкость в кожу на голове у корней волос. Кроме серы, в состав входил ещё уксуснокислый свинец, настойка стрихнина и лавровишневая вода. Сухой Лог вычитал этот рецепт из воскресной газеты. А теперь надо объяснить, как случилось, что сильный мужчина пал жертвой косметики. В недавнем прошлом Сухой Лог был овцеводом. При рождении он получил имя Гектор, но впоследствии его переименовали по его ранчо, в отличие от другого Джонсона, который разводил овец ниже по течению Фрио и назывался Джонсон Ильмовый Ручей. Жизнь в обществе овец и по их обычаям под конец прискучила Джонсону Сухому Логу. Тогда он продал своё ранчо за восемнадцать тысяч долларов, перебрался в Санта-Розу и стал вести праздный образ жизни, как подобает человеку со средствами. Ему было лет тридцать пять или тридцать восемь, он был молчалив и склонен к меланхолии, и очень скоро из него выработался законченный тип самой скучной и удручающей человеческой породы — пожилой холостяк с любимым коньком. Кто-то угостил его клубникой, которой он до тех пор никогда не пробовал, — и Сухой Лог погиб. Он купил в Санта-Розе домишко из четырех комнат и набил шкафы руководствами по выращиванию клубники. Позади дома был сад; Сухой Лог пустил его весь под клубничные грядки. Там он и проводил свои дни; одетый в старую серую шерстяную рубашку, штаны из коричневой парусины и сапоги с высокими каблуками, он с утра до ночи валялся на раскладной койке под виргинским дубом возле кухонного крыльца и штудировал историю полонившей его сердце пурпуровой ягоды. Учительница в тамошней школе, мисс-Де Витт, находила, что Джонсон, «хотя и не молод, однако ещё весьма представительный мужчина». Но женщины не привлекали взоров Сухого Лога. Для него они были существа в юбках — не больше; и, завидев развевающийся подол, он неуклюже приподнимал над головой тяжёлую, широкополую поярковую шляпу и проходил мимо, спеша вернуться к своей возлюбленной клубнике. Все это вступление, подобно хорам в древнегреческих трагедиях, имеет единственной целью подвести вас к тому моменту, когда уже можно будет сказать, почему Сухой Лог встряхивал бутылку с нерастворяющейся серой. Такое уж неторопливое и непрямое дело — история: изломанная тень от верстового столба, ложащаяся на дорогу, по которой мы стремимся к закату. Когда клубника начала поспевать, Сухой Лог купил самый тяжёлый кучерский кнут, какой нашёлся в деревенской лавке. Не один час провёл он под виргинским дубом, сплетая в жгут тонкие ремешки и приращивал к своему кнуту конец, пока в руках у него не оказался бич такой длины, что им можно было сбить листок с дерева на расстоянии двадцати футов. Ибо сверкающие глаза юных обитателей Санта-Розы давно уже следили за созреванием клубники, и Сухой Лог вооружался против ожидаемых набегов. Не так он лелеял новорождённых ягнят в свои овцеводческие дни, как теперь свои драгоценные ягоды, охраняя их от голодных волков, которые свистали, орали, играли в шарики и запускали хищные взгляды сквозь изгородь, окружавшую владения Сухого Лога. В соседнем доме проживала вдова с многочисленным потомством — его-то главным образом и опасался наш садовод. В жилах вдовы текла испанская кровь, а замуж она вышла за человека по фамилии О’Брайн. Сухой Лог был знатоком по части скрещивания пород и предвидел большие неприятности от отпрысков этого союза. Сады разделяла шаткая изгородь, увитая вьюнком и плетями дикой тыквы. И часто Сухой Лог видел, как в просветы между кольями просовывалась то одна, то другая маленькая голова с копной чёрных волос и горящими чёрными глазами, ведя счёт краснеющим ягодам. Однажды под вечер Сухой Лог отправился на почту. Вернувшись, он увидел, что сбылись худшие его опасения — потомки испанских бандитов и ирландских угонщиков скота всей шайкой учинили налёт на клубничные плантации. Оскорблённому взору Сухого Лога представилось, что их там полным-полно, как овец в загоне; на самом деле их было пятеро или шестеро. Они сидели на корточках между грядками, перепрыгивали с места на место, как жабы, и молча и торопливо пожирали отборные ягоды. Сухой Лог неслышно отступил в дом, захватил свой кнут и ринулся в атаку на мародеров. Они и оглянуться не успели, как ременный бич обвился вокруг ног десятилетнего грабителя, орудовавшего ближе всех к дому. Его пронзительный визг послужил сигналом тревоги — все кинулись к изгороди, как вспугнутый в чапаррале выводок кабанов. Бич Сухого Лога исторг у них на пути ещё несколько демонских воплей, а затем они нырнули под обвитые зелёные жерди и исчезли. Сухой Лог, не столь лёгкий на ногу, преследовал их до самой изгороди, но где же их поймать! Прекратив бесцельную погоню, он вышел из-за кустов — и вдруг выронил кнут и застыл на месте, утратив дар слова и движения, ибо все наличные силы его организма ушли в этот миг на то, чтобы кое-как дышать и сохранять равновесие. За кустом стояла Панчита О’Брайан, старшая из грабителей, не удостоившая обратиться в бегство. Ей было девятнадцать лет; чёрные как ночь кудри спутанным ворохом спадали ей на спину, перехваченные алой лентой. Она ступила уже на грань, отделяющую ребёнка от женщины, но медлила ее перешагнуть; детство ещё обнимало ее и не хотело выпустить из своих объятий. Секунду она с невозмутимой дерзостью смотрела на Сухого Лога, затем у него на глазах прикусила белыми зубами сочную ягоду и не спеша разжевала. Затем повернулась и медленной, плавной походкой величественно направилась к изгороди, словно вышедшая на прогулку герцогиня. Тут она опять повернулась, обожгла ещё раз Сухого Лога тёмным пламенем своих нахальных глаз, хихикнула, как школьница, и гибким движением, словно пантера, проскользнула между жердями на ту сторону цветущей изгороди. Сухой Лог поднял с земли свой кнут и побрел к дому. На кухонном крыльце он споткнулся, хотя ступенек было всего две. Старуха мексиканка, приходившая убирать и стряпать, позвала его ужинать. Не отвечая, он прошел через кухню, потом через комнаты, споткнулся на ступеньках парадного крыльца, вышел на улицу и побрел к мескитовой рощице на краю деревни. Там он сел на землю и принялся аккуратно ощипывать колючки с куста опунции. Так он всегда делал в минуты раздумья, усвоив эту привычку ещё в те дни, когда единственным предметом его размышлений был ветер, вода и шерсть. С Сухим Логом стряслась беда — такая беда, что я советую вам, если вы хоть сколько-нибудь годитесь ещё в женихи, помолиться богу, чтобы она вас миновала. На него накатило бабье лето. Сухой Лог не знал молодости. Даже в детстве он был на редкость серьёзным и степенным. Шести лет он с молчаливым неодобрением взирал на легкомысленные прыжки ягнят, резвившихся на лугах отцовского ранчо. Годы юности он потратил зря. Божественное пламя, сжигающее сердце, ликующая радость и бездонное отчаяние, все порывы, восторги, муки и блаженства юности прошли мимо него. Страсти Ромео никогда не волновали его грудь; он был меланхолическим Жаком — но с более суровой философией, ибо ее не смягчала горькая сладость воспоминаний, скрашивавших одинокие дни арденнского отшельника. А теперь, когда на Сухого Лога уже дышала осень, один-единственный презрительный взгляд чёрных очей Панчиты О’Брайан овеял его вдруг запоздалым и обманчивым летним теплом. Но овцевод — упрямое животное. Сухой Лог столько перенёс зимних бурь, что не согласен был теперь отвернуться от погожего летнего дня, мнимого или настоящего. Слишком стар? Ну, это ещё посмотрим. Со следующей почтой в Сан-Антонио был послан заказ на мужской костюм по последней моде со всеми принадлежностями: цвет и покрой по усмотрению моды, цена безразлична. На другой день туда же отправился рецепт восстановителя для волос, вырезанный из воскресной газеты, ибо выгоревшая на солнце рыжевато-каштановая шевелюра Сухого Лога начинала уже серебриться на висках. Целую неделю Сухой Лог просидел дома, не считая частых вылазок против юных расхитителей клубники. А затем, по прошествии ещё нескольких дней, он внезапно предстал изумлённым взглядам обитателей Санта-Розы во всем горячечном блеске своего осеннего безумия. Ярко-синий фланелевый костюм облекал его с головы до пят. Из-под него выглядывала рубашка цвета бычьей крови и высокий воротничок с отворотами; пёстрый галстук развевался как знамя. Ядовито-желтые ботинки с острыми носами сжимали, как в тисках, его ноги. Крошечное канотье с полосатой лентой оскверняло закалённую в бурях голову. Лимонного цвета лайковые перчатки защищали жёсткие, как древесина, руки от кротких лучей майского солнца. Эта поражающая взор и возмущающая разум фигура, прихрамывая и разглаживая перчатки, выползла из своего логова и остановилась посреди улицы с идиотической улыбкой на устах, пугая людей и заставляя ангелов отвращать лицо своё. Вот до чего довёл Сухого Лога Амур, который, когда случается ему стрелять свою дичь вне сезона, всегда заимствует для этого стрелу из колчана Момуса. Выворачивая мифологию наизнанку, он восстал, как отливающий всеми цветами радуги попугай, из пепла серо-коричневого феникса, сложившего усталые крылья на своем насесте под деревьями Санта-Розы. Сухой Лог постоял на улице, давая время соседям вдоволь на себя налюбоваться, затем, бережно ступая, как того требовали его ботинки, торжественно прошествовал в калитку миссис О’Брайан. Об ухаживании Сухого Лога за Панчитой О’Брайан в Санта-Розе судачили, не покладая языков, до тех пор, пока одиннадцатимесячная засуха не вытеснила эту тему. Да и как было о нем не говорить; это было никем дотоле невиданное и не поддающееся никакой классификации явление — нечто среднее между кек-уоком, красноречием глухонемых, флиртом с помощью почтовых марок и живыми картинами. Оно продолжалось две недели, затем неожиданно кончилось. Миссис О’Брайан, само собой разумеется, благосклонно отнеслась к сватовству Сухого Лога, когда он открыл ей свои намерения. Будучи матерью ребёнка женского пола, а стало быть, одним из членов учредителей Древнего Ордена Мышеловки, она с восторгом принялась убирать Панчиту для жертвоприношения. Ей удлинили платья, а непокорные кудри уложили в прическу. Панчите даже стало казаться, что она и в самом деле взрослая. К тому же приятно было думать, что вот за ней ухаживает настоящий мужчина, человек с положением и завидный жених, и чувствовать, что, когда они вместе идут по улице, все остальные девушки провожают их взглядом, прячась за занавесками. Сухой Лог купил в Сан-Антонио кабриолет с желтыми колёсами и отличного рысака. Каждый день он возил Панчиту кататься, но ни разу никто не видал, чтобы Сухой Лог при этом разговаривал со своей спутницей. Столь же молчалив бывал он и во время пешеходных прогулок. Мысль о своем костюме повергала его в смущение; уверенность, что он не может сказать ничего интересного, замыкала ему уста; близость Панчиты наполняла его немым блаженством. Он водил ее на вечеринки, на танцы и в церковь. Он старался быть молодым — от сотворения мира никто, наверно, не тратил на это столько усилий. Танцевать он не умел, но он сочинил себе улыбку и надевал ее на лицо во всех случаях, когда полагалось веселиться, и это было для него таким проявлением резвости, как для другого — пройтись колесом. Он стал искать общества молодых людей, даже мальчиков — и действовал на них как ушат холодной воды; от его потуг на игривость им становилось не по себе, как будто им предлагали играть в чехарду в соборе. Насколько он преуспел в своих стараниях завоевать сердце Панчиты, этого ни он сам и никто другой не мог бы сказать. Конец наступил внезапно — как разом меркнет призрачный отблеск вечерней зари, когда дохнет ноябрьский ветер, несущий дождь и холод. В шесть часов вечера Сухой Лог должен был зайти за Панчитой и повести ее на прогулку. Вечерняя прогулка в Санта-Розе — это такое событие, что являться на нее надо в полном параде. И Сухой Лог загодя начал облачаться в свой ослепительный костюм. Начав рано, он рано и кончил и не спеша направился в дом О’Брайанов. Дорожка шла к крыльцу не прямо, а делала поворот и, пока Сухой Лог огибал куст жимолости, до его ушей донеслись звуки буйного веселья. Он остановился и заглянул сквозь листву в распахнутую дверь дома. Панчита потешала своих младших братьев и сестер. На ней был пиджак и брюки, должно быть некогда принадлежавшие покойному мистеру О’Брайану. На голове торчком сидела соломенная шляпа самого маленького из братьев, с бумажной лентой в чернильных полосках. На руках болтались жёлтые коленкоровые перчатки, специально скроенные и сшитые для этого случая. Туфли были обернуты той же материей, так что могли, пожалуй, сойти за ботинки из желтой кожи. Высокий воротничок и развевающийся галстук тоже не были забыты. Панчита была прирождённой актрисой. Сухой Лог узнал свою нарочито юношескую походку с прихрамыванием на правую ногу, натертую тесным башмаком, свою принуждённую улыбку, свои неуклюжие попытки играть роль галантного кавалера — все было передано с поразительной верностью. Впервые Сухой Лог увидел себя со стороны, словно ему поднесли вдруг зеркало. И совсем не нужно было подтверждение, которое не замедлило последовать. «Мама, иди посмотри, как Панчита представляет мистера Джонсона», — закричал один из малышей. Так тихо, как только позволяли осмеянные жёлтые ботинки, Сухой Лог повернулся и на цыпочках пошёл обратно к калитке, а затем к себе домой. Через двадцать минут после назначенного для прогулки часа Панчита в батистовом белом платье и плоской соломенной шляпе чинно вышла из своей калитки и проследовала далее по тротуару. У соседнего дома она замедлила шаги, всем своим видом выражая удивление по поводу столь необычной неаккуратности своего кавалера. Тогда дверь в доме Сухого Лога распахнулась, и он сам сошёл с крыльца — не раскрашенный во все цвета спектра охотник за улетевшим летом, а восстановленный в правах овцевод. На нем была серая шерстяная рубашка, раскрытая у ворота, штаны из коричневой парусины, заправленные в высокие сапоги, и сдвинутое на затылок белое сомбреро. Двадцать лет ему можно было дать или пятьдесят — это уже не заботило Сухого Лога. Когда его бледно-голубые глаза встретились с ясным взором Панчиты, в них появился ледяной блеск. Он подошел к калитке и остановился. Длинной своей рукой он показал на дом О’Брайанов. — Ступай домой, — сказал он. — Домой, к маме. Надо же быть таким дураком! Как ещё меня земля терпит! Иди себе, играй в песочек. Нечего тебе вертеться около взрослых мужчин. Где был мой рассудок, когда я строил из себя попугая на потеху такой девчонке! Ступай домой и чтобы я больше тебя не видел. Зачем я все это проделывал, хоть бы кто-нибудь мне объяснил! Ступай домой, а я постараюсь про все это забыть. Панчита повиновалась и, не говоря ни слова, медленно пошла к своему дому. Но, идя, она все время оборачивалась назад, и ее большие бесстрашные глаза не отрывались от Сухого Лога. У калитки она постояла с минуту, все так же глядя на него, потом вдруг повернулась и быстро вбежала в дом. Старуха Антония растапливала плиту в кухне. Сухой Лог остановился в дверях и жестко рассмеялся. — Ну разве не смешно? — сказал он. — А, Тония? Этакий старый носорог и втюрился в девчонку. Антония кивнула. — Нехорошо, — глубокомысленно заметила она, — когда чересчур старый любит muchacha. — Что уж хорошего, — мрачно отозвался Сухой Лог. — Дурость и больше ничего. И вдобавок от этого очень больно. Он принес в охапке все атрибуты своего безумия — синий костюм, ботинки, перчатки, шляпу — и свалил их на пол у ног Антонии. — Отдай своему старику, — сказал он. — Пусть в них охотится на антилопу. Когда первая звезда слабо затеплилась на вечернем небе, Сухой Лог достал своё самое толстое руководство по выращиванию клубники и уселся на крылечке почитать, пока ещё светло. Тут ему показалось, что на клубничных грядках маячит какая-то фигура. Он отложил книгу, взял кнут и отправился на разведку. Тася Добавлено: Вт Июн 12, 2018 16:42     Продолжение. "Это была Панчита. Она незаметно проскользнула сквозь изгородь и успела уже дойти до середины сада. Увидев Сухого Лога, она остановилась и обратила к нему бестрепетный взгляд. Слепая ярость овладела Сухим Логом. Сознание своего позора переродилось в неудержимый гнев. Ради этого ребёнка он выставил себя на посмешище. Он пытался подкупить время, чтобы оно, ради его прихоти, обратилось вспять — и над ним надсмеялись. Но теперь он понял своё безумие. Между ним и юностью лежала пропасть, через которую нельзя было построить мост — даже если надеть для этого жёлтые перчатки. И при виде этой мучительницы, явившейся донимать его новыми проказами, словно озорной мальчишка, злоба наполнила душу Сухого Лога. — Сказано тебе, не смей сюда ходить! — крикнул он. — Ступай домой! Панчита подошла ближе. Сухой Лог щёлкнул бичом. — Ступай домой! — грозно повторил он. — Можешь там разыгрывать свои комедии. Из тебя вышел бы недурной мужчина. Из меня ты сделала такого, что лучше не придумать! Она подвинулась ещё ближе — молча, с тем странным, дразнящим, таинственным блеском в глазах, который всегда так смущал Сухого Лога. Теперь он пробудил в нем бешенство. Бич свистнул в воздухе. На белом платье Панчиты повыше колена проступила алая полоска. Не дрогнув, все с тем же загадочным тёмным огнём в глазах, Панчита продолжала идти прямо к нему, ступая по клубничным грядкам. Бич выпал из его дрожащих пальцев. Когда до Сухого Лога оставался один шаг, Панчита протянула к нему руки. — Господи! Девочка!.. — заикаясь, пробормотал Сухой Лог. — Неужели ты… Времена года могут иной раз и сдвинуться. И кто знает, быть может, для Сухого Лга настало в конце концов не бабье лето, а самая настоящая весна." Тася Добавлено: Вт Июн 12, 2018 23:45     Еще один рассказ ради праздника) Евгений БАБУШКИН "Жрать, бухать, бездельничать" 1 Праздник – это сахар в каше, мясо в супе. Еще вариант: берете масло подсолнечное, льете на блюдце, хлеб туда – вот и праздник. Если, конечно, хлеб завезли. Я вырос в голодном городке, где волки сгрызают собак с цепи, на берегу моря, лишь мечтающего о синеве. Мы ходили по мерзлую бруснику и устраивали себе праздник. Мы, рожденные в восьмидесятые, вернули празднику античный смысл. Жрать от пуза. Остальные смыслы придумали сытые. Мы-то ни черта не сытые. Мы выращиваем картошку на бывшем аэродроме и вымениваем водочные талоны на крупяные – тем и живы. Праздник – это сигареты. Особенно “Космос”. Они казались чем-то сказочно вкусным, как плавленый сырок “Дружба”. Итак: чахлая тайга, онемевший от одиночества телевизор и молодой Горбачев внутри, и с ним другие люди в пиджаках. Я смотрел на них без зависти, с голодным уважением. Такие важные люди, у них наверняка полные карманы “Космоса” и “Дружбы”. Вот вырасту большой, как Горбачев, буду курить “Космос”, буду есть “Дружбу”. Много позже я понял свою ошибку, а после прочел про карнавал, про горы мяса и рог изобилия, про пьяные шествия, хохот и обжорство. Я представляю автора: истощенный калека на полустанке, одноногий школьный учитель Михаил Бахтин. Я чувствую родство. Не через великую русскую литературу, а через великое братство голодных: сахар в каше, мясо в супе. 2 Короче, праздник – это изобилие. Где чего много, там то и празднуют. У нас, например, изобилие гнилых ракет и кирзовых сапог. Поэтому – парады. У шведов, например, изобилие прав человека. Поэтому гей-парады. Что поразительно в Стокгольме: на августовский гей-парад съезжается полстраны, приходят загодя, с детьми и собаками, у каждой собаки – радужный ошейник, у каждого ребенка – радужный флажок, а у каждой парламентской партии, кроме фашистов, – своя колонна. Всенародный праздник человечности. Шведы давно уже не думают о политическом смысле гей-парада, все ушло в фон. Сейчас им просто хорошо, и они невинно хвастаются изобилием, чтобы где-нибудь в далекой варварской стране какой-нибудь депутат корчился от ярости. Всякий религиозный праздник, впрочем, о том же: изобилие Господа, явленное в чуде. Где Бога много, там и празднуют Бога. А где мало – там ракеты и сапоги. Мне довелось пожить на Валааме, в скиту при знаменитом монастыре, когда там еще не пахло золотом, джипами и президентами. Я видел валаамское чудо в праздник Преображения Господня – необычайно сильное и раннее северное сияние, светящиеся колонны от земли до неба, это в августе-то. Мы стояли, задрав головы, и в ночи рыдал колокольный звон. “Чудны, б.., дела твои”, – сказал цыган-истопник и перекрестился, проявив праздничное изобилие лексики. 3 Валаамскими буднями мы таскали мешки с цементом, а в Преображение – не таскали, и это логично. У праздника – один корень с праздностью, и всякий праздник – выходной, напоминание о седьмом дне творения, когда творить уже устал и пора на боковую. Поэтому праздник праздников – Первомай, хоть ныне значение его утрачено. Какой, к черту, “праздник весны”? Это годовщина расстрела американских анархистов, если кто не знает. Люди умерли за наше право на восемь часов отчужденного труда вместо пятнадцати. За право на бесстыдную праздность (с точки зрения господ) и на заслуженную свободу (с точки зрения голодных и рабов, то есть с нашей точки зрения). Это мы и празднуем – самопожертвование немногих во имя свободы миллионов. Российские текстопроизводители хорошо устроились и позабыли, что они такой же рабочий класс, как таджик со шваброй. Но я усвоил мучительный смысл Первомая, когда работал в одной интернет-газетенке по десять часов в сутки, множил знаки за зарплату московского дворника. По выходным я не мог даже написать “мясо в супе, суп на столе, целую, Женя”. Пальцы крючились от усталого омерзения. И я устраивал себе праздник – не писал и не думал. Но отчужденный труд тотален, он корежит либидо и проникает в сны, рабочему снится станок, журналисту – безотчетная пляска букв. Помогал феназепам: засыпаешь в пятницу вечером, просыпаешься в понедельник утром. Иногда праздник – это просто крохотная таблетка и долгая ночь без снов. 4 Впрочем, в любом празднике – намек на забвение. Сон разума и трудное пробуждение, обещающее обратимость смерти. Оттого так важны в традиционных праздничных ритуалах химические медиаторы – псилоцибин, мескалин и далее по тексту. Сейчас легендарные шаманские средства труднодоступны, но есть вариант для бедных. Перекур – нелепый суррогат праздника, причащение никотином. Следующий уровень – соборование этанолом, пятничная пьянка в офисе. Вершина существования – двухнедельная раблезианская попойка по случаю Нового года. Да, интоксикация “Балтикой-девяткой” не тянет на священное опьянение, но – по мощам и елей. Наш удел – удел людей наемного труда – унылый праздник каждый день, беспробудная будничность. Рождество, День Победы и день рождения лучшего друга – все равно что потерянный понедельник где-то в конце ноября. Чуть больше бухла и “камня” – вот и все отличие. Надоели фальшивые праздники? Человечество придумало лишь один способ все исправить: “Достань гранату, и будет праздник”, – спел один современный поэт; “Винтовка – это праздник, все летит в п…” – спел другой (впрочем, он уже отпраздновался). Пока же лишь студенты – относительно свободное сословие – умеют обмануть обреченность. Вспоминаю: праздник – это запить водку газировкой, метнуть пару пельменей в потолок, уронить искусственную елку на электроплиту, выйти на крышу общежития, смотреть, как светится город, и чувствовать себя беспощадно молодым. 5 Разумеется, праздник – это еще и язык, особый режим речи, амплификация Рабле, удивленное “б..” цыгана. Любой дурак это чувствует, вручая любимой теще открытку с дебильными стихами. Вот и я не мог написать это эссе будничным языком, как нынче все пишут, – пряча скудость мысли за наукообразием. Надеюсь, тут не слишком много ритма и мата, а если слишком – так и ладно. С наступающим праздником вас, чем бы он ни был. Тася Добавлено: Ср Июн 13, 2018 8:43     "вы зря являетесь мне ночью в доспехах с розой на коне подруги о таком мечтают я не" Тася Добавлено: Вс Июн 17, 2018 6:57     Давно не читали) Продолжим и начнем с классики) Крыжовник. Антон Чехов Еще с раннего утра всё небо обложили дождевые тучи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в серые пасмурные дни, когда над полем давно уже нависли тучи, ждёшь дождя, а его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин уже утомились идти, и поле представлялось им бесконечным. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы села Мироносицкого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, и оба они знали, что это берег реки, там луга, зелёные ивы, усадьбы, и если стать на один из холмов, то оттуда видно такое же громадное поле, телеграф и поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю, и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна. — В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты Прокофия, — сказал Буркин, — вы собирались рассказать какую-то историю. — Да, я хотел тогда рассказать про своего брата. Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку, чтобы начать рассказывать, но как раз в это время пошёл дождь. И минут через пять лил уже сильный дождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда он кончится. Иван Иваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав хвосты, и смотрели на них с умилением. — Нам нужно укрыться куда-нибудь, — сказал Буркин. — Пойдемте к Алехину. Тут близко. — Пойдемте. Они свернули в сторону и шли всё по скошенному полю, то прямо, то забирая направо, пока не вышли на дорогу. Скоро показались тополи, сад, потом красные крыши амбаров; заблестела река, и открылся вид на широкий плёс с мельницей и белою купальней. Это было Софьино, где жил Алехин. Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина дрожала. Тут около телег стояли мокрые лошади, понурив головы, и ходили люди, накрывшись мешками. Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой. Иван Иваныч и Буркин испытывали уже чувство мокроты, нечистоты, неудобства во всем теле, ноги отяжелели от грязи, и когда, пройдя плотину, они поднимались к господским амбарам, то молчали, точно сердились друг на друга. В одном из амбаров шумела веялка; дверь была открыта и из нее валила пыль. На пороге стоял сам Алехин, мужчина лет сорока, высокий, полный, с длинными волосами, похожий больше на профессора или художника, чем на помещика. На нем была белая, давно не мытая рубаха с веревочным пояском, вместо брюк кальсоны, и на сапогах тоже налипли грязь и солома. Нос и глаза были черны от пыли. Он узнал Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому, очень обрадовался. — Пожалуйте, господа, в дом, — сказал он, улыбаясь. — Я сейчас, сию минуту. Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в двух комнатах со сводами и с маленькими окнами, где когда-то жили приказчики; тут была обстановка простая, и пахло ржаным хлебом, дешёвою водкой и сбруей. Наверху же, в парадных комнатах, он бывал редко, только когда приезжали гости. Ивана Иваныча и Буркина встретила в доме горничная, молодая женщина, такая красивая, что они оба разом остановились и поглядели друг на друга. — Вы не можете себе представить, как я рад видеть вас, господа, — говорил Алехин, входя за ними в переднюю. — Вот не ожидал! Пелагея, — обратился он к горничной, — дайте гостям переодеться во что-нибудь. Да кстати и я переоденусь. Только надо сначала пойти помыться, а то я, кажется, с весны не мылся. Не хотите ли, господа, пойти в купальню, а тут пока приготовят. Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая мягкая, принесла простыни и мыло, и Алехин с гостями пошёл в купальню. — Да, давно я уже не мылся, — говорил он, раздеваясь. — Купальня у меня, как видите, хорошая, отец ещё строил, но мыться как-то всё некогда. Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы и шею, и вода около него стала коричневой. — Да, признаюсь… — проговорил Иван иваныч, значительно глядя на его голову. — Давно я уже не мылся… — повторил Алехин конфузливо и еще раз намылился, и вода около него стала темно-синей, как чернила. Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шумом и поплыл под дождём, широко взмахивая руками, и от него шли волны, и на волнах качались белые лилии; он доплыл до самой середины плёса и нырнул, и через минуту показался на другом месте и поплыл дальше, и все нырял, стараясь достать дна. «Ах, боже мой… — повторял он, наслаждаясь. — Ах, боже мой…» Доплыл до мельницы, о чем-то поговорил там с мужиками и повернул назад, и на середине плёса лёг, подставляя своё лицо под дождь. Буркин и Алехин оделись и собрались уходить, а он все плавал и нырял. — Ах, боже мой… — говорил он. — Ах, Господи помилуй. — Будет вам! — крикнул ему Буркин. Вернулись в дом. И только когда в большой гостиной наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли, сидели в креслах, а сам Алехин, умытый, причёсанный, в новом сюртуке, ходил по гостиной, видимо, с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье, лёгкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая по ковру и мягко улыбаясь, подавала на подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни только Буркин и Алехин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам. — Нас два брата, — начал он, — я, Иван Иваныч, и другой — Николай Иваныч, года на два помоложе. Я пошел по ученой части, стал ветеринаром, а Николай уже с девятнадцати лет сидел в казенной палате. Наш отец Чимша-Гималайский был из кантонистов, но, выслужив офицерский чин, оставил нам потомственное дворянство и именьишко. После его смерти именьишко у нас оттягали за долги, но, как бы ни было, детство мы провели в деревне на воле. Мы, всё равно как крестьянские дети, дни и ночи проводили в поле, в лесу, стерегли лошадей, драли лыко, ловили рыбу и прочее тому подобное… А вы знаете, кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелётных дроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над деревней, тот уже не городской житель, и его до самой смерти будет потягивать на волю. Мой брат тосковал в казенной палате. Годы проходили, а он всё сидел на одном месте, писал всё те же бумаги и думал всё об одном и том же, как в деревню. И эта тоска у него мало-помалу вылилась в определенное желание, в мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу реки или озера. Он был добрый, кроткий человек, я любил его, но этому желанию запереть себя на всю жизнь в собственную усадьбу я никогда не сочувствовал. Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. И говорят также теперь, что если наша интеллигенция имеет тяготение к земле и стремится в усадьбы, то это хорошо. Но ведь эти усадьбы те же три аршина земли. Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе — это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода монашество, но монашество без подвига. Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа. Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о том, как он будет есть свои собственные щи, от которых идет такой вкусный запах по всему двору, есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым часам за воротами на лавочке и глядеть на поле и лес. Сельскохозяйственные книжки и всякие эти советы в календарях составляли его радость, любимую духовную пищу; он любил читать и газеты, но читал в них одни только объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и луга с усадьбой, садом, мельницей, с проточными прудами. И рисовались у него в голове дорожки в саду, цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и, знаете, всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различны, смотря по объявлениям, которые попадались ему, но почему-то в каждой из них непременно был крыжовник. Ни одной усадьбы, ни одного поэтического угла он не мог себе представить без того, чтобы там не было крыжовника. — Деревенская жизнь имеет свои удобства, — говорил он, бывало. — Сидишь на балконе, пьёшь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так хорошо, и… и крыжовник растёт. Он чертил план своего имения, и всякий раз у него на плане выходило одно и то же: а) барский дом, b) людская, с) огород, d) крыжовник. Жил он скупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и все копил и клал в банк. Страшно жадничал. Мне было больно глядеть на него, и я кое-что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж коли задался человек идеей, то ничего не поделаешь. Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, а он всё читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Всё с тою же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее положил в банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба чёрного не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни, да года через три взяла и отдала богу душу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в ее смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку мёду и съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под локомотив, и ему отрезало ногу. Несём мы его в приемный покой, кровь льет — страшное дело, а он всё просит, чтобы ногу его отыскали, и всё беспокоится: в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали. — Это вы уж из другой оперы, — сказал Буркин. — После смерти жены, — продолжал Иван Иваныч, подумав полминуты, — брат мой стал высматривать себе имение. Конечно, хоть пять лет высматривай, но все же в конце концов ошибёшься и купишь совсем не то, о чем мечтал. Брат Николай через комиссионера, с переводом долга, купил сто двенадцать десятин с барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового сада, ни крыжовника, ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом как кофе, потому что по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую — костопальный. Но мой Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать кустов крыжовника, посадил и зажил помещиком. В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как и что там. В письмах своих брат называл своё имение так: Чумбароклова пустошь, Гималайское тож. Приехал я в «Гималайское тож» после полудня. Было жарко. Возле канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами ёлки, — и не знаешь, как проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперёд, — того и гляди, хрюкнет в одеяло. Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной мысли, что когда-то были молоды, а теперь оба седы, и умирать пора. Он оделся и повел меня показывать своё имение. — Ну, как ты тут поживаешь? — спросил я. — Да, ничего, слава богу, живу хорошо. Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик, барин. Он уж обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане мылся, полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень обижался, когда мужики не называли его «ваше высокоблагородие». И о душе своей заботился солидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, а с важностью. А какие добрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и касторкой и в день своих именин служил среди деревни благодарственный молебен, а потом ставил полведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные полведра! Сегодня толстый помещик тащит мужиков к земскому начальнику за потраву, а завтра, в торжественный день, ставит им полведра, а они пьют и кричат «ура», и пьяные кланяются ему в ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое. Николай Иваныч, который когда-то в казенной палате боялся даже для себя лично иметь собственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и таким тоном, точно министр: «Образование необходимо, но для народа оно преждевременно», «телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и незаменимы». — Я знаю народ и умею с ним обращаться, — говорил он. — Меня народ любит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает все, что захочу. И всё это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз двадцать повторил: «мы дворяне», «я как дворянин»; очевидно, уже не помнил, что дед наш был мужик, а отец — солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский, в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень приятной. Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая перемена произошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе. Вечером, когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику. Это был не купленный, а свой собственный крыжовник, собранный в первый раз с тех пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел на крыжовник молча, со слезами, — он не мог говорить от волнения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребёнка, который наконец получил свою любимую игрушку, и сказал: — Как вкусно! И он с жадностью ел и все повторял: — Ах, как вкусно! Ты попробуй! Было жёстко и кисло, но, как сказал Пушкин, «тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который был доволен своей судьбой, самим собой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжёлое чувство, близкое к отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то вёдер выпито, столько-то детей погибло от недоедания… И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясётся беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живёт себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно. Продолжение в следующем посте. Тася Добавлено: Вс Июн 17, 2018 7:01     Продолжение — В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был доволен и счастлив, — продолжал Иван Иваныч, вставая. — Я тоже за обедом и на охоте поучал, как жить, как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье свет, что образование необходимо, но для простых людей пока довольно одной грамоты. Свобода есть благо, говорил я, без неё нельзя, как без воздуха, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? — спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Буркина. — Во имя чего ждать, я вас спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить! Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня стало невыносимо бывать в городе. Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжёлого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. Я уже стар и не гожусь для борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я не могу спать… Ах, если б я был молод! Иван Иваныч прошёлся в волнении из угла в угол и повторил: — Если б я был молод! Он вдруг подошёл к Алехину и стал пожимать ему то одну руку, то другую. — Павел Константиныч! — проговорил он умоляющим голосом. — Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро! И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой, просящею улыбкой, как будто просил лично для себя. Потом все трое сидели в креслах, в разных концах гостиной, и молчали. Рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина. Когда из золотых рам глядели генералы и дамы, которые в сумерках казались живыми, слушать рассказ про беднягу чиновника, который ел крыжовник, было скучно. Хотелось почему-то говорить и слушать про изящных людей, про женщин. И то, что они сидели в гостиной, где все — и люстра в чехле, и кресла, и ковры под ногами — говорило, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чай вот эти самые люди, которые глядели теперь из рам, и то, что здесь теперь бесшумно ходила красивая Пелагея, — это было лучше всяких рассказов. Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяйству рано, в третьем часу утра, и теперь у него слипались глаза, но он боялся, как бы гости не стали без него рассказывать что-нибудь интересное, и не уходил. Умно ли, справедливо ли было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не вникал; гости говорили не о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем то, что не имело прямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они продолжали… — Однако пора спать, — сказал Буркин, поднимаясь. — Позвольте пожелать вам спокойной ночи. Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости остались наверху. Им обоим отвели на ночь большую комнату, где стояли две старые деревянные кровати с резными украшениями и в углу было распятие из слоновой кости; от их постелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятно пахло свежим бельём. Иван Иваныч молча разделся и лег. — Господи, прости нас грешных! — проговорил он и укрылся с головой. От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и Буркин долго не спал и всё никак не мог понять, откуда этот тяжёлый запах. Дождь стучал в окна всю ночь. Тася Добавлено: Пт Июн 22, 2018 21:02     Давно ничего не читали( Никита Евстратов "Самурай" В супермаркет «Реми», от которого рукой подать до Амурского залива, вошёл мужик. Хмурый, руки в карманах. Если кто-то впереди тормозил, не давал пройти между прилавками, отталкивал его в сторону. В кармане у мужика было пятьдесят рублей и небольшая брошюрка «Философия самураев». Мужик недавно лежал в больнице, и брошюрку подарил сосед по палате. Сосед грезил вылечиться, а потом уплыть в Японию, чтобы стать самураем и найти себя. Мужик усмехнулся, но книжку взял. Сейчас он не ел второй день и рассчитывал на последний полтинник. Хотелось ему круггетсов. На них как раз была акция. "Только не с сырным соусом", мелькнуло в голове, и мужик подошёл к морозильнику. Он ненавидел эту желтую жидкость, жалкое подобие сыра и, тем более, соуса. Уже издалека мужик заметил большой красный ценник и сейчас искал под ним заветную пачку. За стеклом виднелись чебупицца, хотстеры, бельмеши, да что угодно, но не круггетсы. Посмотрел рядом, вдруг не туда положили, к пельменям или блинчикам. Но нет. Мужик отодвинул стеклянную крышку морозильника, начал рыться среди упаковок. Никаких круггетсов не было. Мужик уже хотел достать полтинник, скомкать и выбросить куда подальше, но кто-то коснулся его плеча. Мужик вздрогнул и обернулся. Продавец в зелёном фартуке держал в руках несколько пачек с пельменями и, видимо, хотел положить их в морозильник. Мужик отошёл и вдруг что-то понял. Он спросил: "А круггетсов со склада не принесёте?" Продавец посмотрел на него, задумался и сказал: "Да, сейчас посмотрю". Закрыл морозильник и ушёл. Мужик, чтобы скоротать время, направился к прилавку с пивом. Он смотрел на «Бад», «Козел», «Балтику девятку» по акции и думал о тех временах, когда остеохондроз не добил его окончательно. Он работал грузчиком и мог прийти вечером в дешёвую съемную комнату, выпить крепкого пива, съесть чебупелей. Сейчас он только вышел из больницы и не знал, что делать. Мужик нащупал книгу в кармане и вспомнил, как сосед убеждал его уплыть с ним в Японию. Мол, примут в стране, просто надо пройти через обряды и обрести духовную чистоту. Но мужик в это не верил. Через десять дней из комнаты выгонят, а денег осталось на последнюю пачку круггетсов. Кстати, круггетсы. Мужик вспомнил, зачем он здесь, и пошёл к морозильнику с полуфабрикатами. Продавец в зелёном фартуке задвигал стеклянную крышку. "Ну что, есть?", - спросил мужик. "Извини, ты о чем?" – ответил грузчик. "Ну, круггетсы, были на складе?" "А, так это вы? А я уже отдал кому-то, одна пачка на складе была. Так вон он, на кассе". - Продавец указал рукой на парня в коричневой кожанке. Он уже клал круггетсы в белый пакет, а кассирша заклеивала скотчем какую-то коробку. Мужик быстрым шагом пошёл к кассе, но, когда пришёл, парень уже закрыл дверь магазина. Мужик смял купюру в кармане. Ноги подкашивались, руки дрожали. Мир занавесило туманом, и где-то приглушенно крикнули: "Катюх, подойди, надо соки помочь достать". Мужик увидел, как кассирша встала со стула и ушла. У стула лежала коробка, на ней были нож и бумажный скотч. Мужик, недолго думая, вытащил из кармана комок полтинника, кинул его в сторону, обошел кассу, наклонился к коробке схватил нож. Деревянная рукоятка впитала пот ладони. Мужик сжал рукоятку и спокойно пошёл к выходу. Дверь сопротивлялась ревущему ветру. На улице чистое небо слепило глаза, видны были тусклые фары редких машин на узкой дороге и редкие хрущевки. Ветер зло смеялся, и мужика переполняла энергия бурного океана. Он увидел парня в коричневой кожанке, идущего по тротуару вдоль мрачных пятиэтажек и побежал за ним. Парень свернул в подворотню, задев белым пакетом машину. Мужик сжал нож и ускорился. Он настиг парня в середине подворотни и проткнул кожанку справа. Попал в живот. Парень согнулся, мужик обнял его и придержал от падения, ударив ещё несколько раз. Парень упал на асфальт лицом. Пакет он выронил. Мужик схватил пакет и рванул домой. Жил он рядом. Как раз в этом дворе. Кто-то зашёл в подъезд, и дверь ещё не закрылась. Мужик побежал, чтобы успеть зайти и не вспоминать код от подъезда.Запыхаясь, он пролетел три лестничных площадки и остановился у двери в квартиру. Хозяйки сегодня не было, и он мог спокойно отмыть нож. С третьего раза мужик попал в замочную скважину. Открыл скрипящую дверь, сразу пошёл на кухню. Открыл кран, чтобы отмыть нож, но взгляд скользнул по микроволновке. Круггетсы же! Мужик положил пакет на стол, буквально забыв все, а нож оставил в раковине. Достал пачку, начал зубами отрывать плёнку. Но вдруг перед глазами возникли странные буквы: "с сырным соусом". Круггетсы выпали из рук прямо на пол, мужик упал вслед за ними. Лёг на спину, и теперь смотрел на бледно-грязный потолок, на одиноко висящую лампочку. Вокруг неё мерцал мертвенно жёлтый цвет, и казалось, что это сырный соус разлился по кухне. Мужик заорал, сжал руки в кулаки и начал стучать по полу. Руки заболели и он, опершись локтями, выпрямил спину, согнул ноги и встал. Ноги подкашивались, из-за чего мужик навалился на раковину. Мечталось о белом свете, детском, бесконечном. Как когда-то ещё мальчишкой сидел на берегу Амурского залива и представлял далёкую Японию, хотел стать самураем. Но всю жизнь обо что-то спотыкался. А ведь сосед по палате был прав! Мужик достал из кармана подаренную брошюрку, открыл её на случайной странице и прочитал: «Считается, что вскрытие живота путём харакири осуществляется в целях показать чистоту и незапятнанность своих помыслов и устремлений, открытие своих сокровенных и истинных намерений, как доказательство своей внутренней правоты; другими словами, харакири является последним, крайним оправданием себя перед небом и людьми». Не в силах думать, мужик закрыл глаза и захотел исчезнуть. Вдруг возникло белое свечение. Стало тихо. Мужик открыл глаза, и увидел что свет исходит из раковины. Оказалось, что вода ещё льется, и нож, уже чистый, блестит водой, как утренней росой. Мужик взял его в руку - нож был лёгким, как пустая банка «Балтики девятки». Мужик обеими руками сжал рукоятку, поднял нож к потолку и, размахнувшись по дуге, ударил себе в живот. Кровь плеснула из живота, как шампанское, мужик упал на пол, задев головой стол. Он лежал под ним, и смотрел в пустоту, чувствуя, что кровь уходит из него, а вместе с ней и сырный соус... Тася Добавлено: Вс Июл 01, 2018 19:16     Давно не размещала короткие рассказы "Переходя улицу" Алан Маршалл "Две маленькие девочки и собачонка, собираясь перейти улицу, ждали, пока пройдут машины. Энни, худенькой девочке с острым птичьим личиком и быстрыми решительными движениями, было восемь лет. На ней было легкое платьице из бумажной материи и розовый шерстяной джемпер, длинный не по росту. Рукава джемпера были засучены. Ямочки на пухлых щечках младшей сестренки указывали на ее возраст. Светлые мягкие волосы, словно непокорное золотое облачко, обрамляли ее личико. Собачонка была самая обыкновенная, но шла с видом большой породистой собаки. Ее длинная шерсть, когда-то черная, теперь сделалась грязновато-серой, особенно на задних лапах, где она висела спутанными клочьями. Черные глаза весело блестели из-под нависших косм, а обрубок хвоста беспрерывно вилял в свалявшейся шерсти. Она дышала ровно и спокойно, приоткрыв пасть; между двумя острыми клыками виднелся сложенный лепестком язык. Собачонка пристально смотрела на Энни, словно ожидая от нее важного поручения. Энни держала младшую сестренку за подол платья; туго натянувшись, оно поднималось на спине у малышки словно треугольник, вершина которого была зажата в руке старшей сестры. Мимо них проносились машины, грузовики сотрясали мостовую своей тяжестью. Дребезжали набитые пассажирами трамваи, стреляя сверху электрическими искрами. — Стой на месте, Мейси, пока я не скажу «пошли», — сказала Энни. — Будь готова и беги, как только я разрешу. — И Энни шагнула вперед, выпустив из рук подол сестры. Малышка бросилась на мостовую, но Энни с предостерегающим криком потянула ее обратно. — Не сходи с места, пока я не разрешу! — завопила она, перекрывая грохот проходящего трамвая. — У-у! — воскликнула сестренка, в испуге прижимаясь к Энни. — Я чуть было не перешла, правда? Энни быстро вертела головой, наблюдая за движением. В потоке машин образовался промежуток, и путь перед девочками оказался свободным. — Идем! — закричала Энни и, по-прежнему сжимая в руке подол платья сестренки, сошла с тротуара и направилась через улицу. Собачонка выскочила вперед и возглавила шествие. Она трусила мелкой рысцой, тремя лапами касаясь земли; одна задняя лапа небрежно висела в воздухе, что отнюдь не было вызвано необходимостью. Младшая сестренка не шла, а почти бежала, согнувшись так, словно спасалась от обвала. Раскрытый рот выдавал ее волнение. Она бежала рядом со старшей сестрой; платье, зажатое в руке Энни, плотно обтягивало ее. Они почти достигли середины мостовой, как вдруг показалась машина. Она неслась, словно чудовище, готовое их раздавить. Младшая сестренка, выглянув из-за ног Энри, издала возглас ужаса. Энни быстро приняла решение: — Пошли назад! — закричала она. — Давай! Быстро! Она повернула сестренку на сто восемьдесят градусов, и они побежали назад. Достигнув тротуара, младшая сестренка облегченно вздохнула, словно попала в спасительные материнские объятия. Но собачонка, ничуть не испугавшись, как ни в чем не бывало продолжала свой путь. Добежав до противоположного тротуара, она оглянулась на девочек, вопросительно склонив набок морду. Она закрыла пасть и, казалось, почти не дышала. Почему они не последовали за ней? Совсем непонятно: В таком случае она тоже вернется. Собачонка спрыгнула с тротуара и, даже не глянув по сторонам, спокойно затрусила по мостовой. Но тут властные окрики Энни, доносившиеся с противоположного тротуара, заставили собачонку забыть, о своем достоинстве, и ее охватила паника. — Беги обратно! — визжала Энни. От волнения она даже выпустила платье сестренки. А та вся наклонилась вперед и, вытянув кулачки, вслед за сестрой стала выкрикивать советы собачонке. Шофер быстро мчавшейся машины изо всех сил нажал на педаль. Машина заскрипела и круто затормозила. Огромное колесо толкнуло собачонку, и та взвизгнула от страха. Словно солдат в бой, Энни ринулась сломя голову на мостовую. Ее широко раскрытые глаза были устремлены только на собачонку, словно в мире для нее больше никого не существовало. Младшая сестренка, бросив отчаянный взгляд на машину, решительно направилась вслед за Энни. Трамваи звенели, люди кричали, машины настойчиво гудели и останавливались одна за другой. Энни, взяв собачонку на руки, с вызывающим видом прижала ее к груди. Затем, схватив за руку младшую сестренку, которая, сияя от счастья, подбежала к ней, она решительно зашагала к тротуару. Когда они очутились в безопасности под тентом витрины магазина, Энни подвергла собачонку тщательному осмотру. Она раздвигала ей лапы и ощупывала спину, в то время как та в порыве благодарности лизала ей руки. Младшая сестренка с озабоченным видом наблюдала за этой процедурой. Наконец Энни опустила собачонку на землю, и та затрусила по направлению к бакалейной лавке. — Ну, как вы поживаете? — спросил хозяин. Малышка не стала ждать, пока ответит старшая сестра. Она посмотрела на бакалейщика с таким видом, словно собиралась сообщить ему невероятно важную новость. — Мы перешли улицу, — заявила она; глаза ее при этом так и сияли." Тася Добавлено: Пн Июл 02, 2018 22:06     Продолжим чтение. Владимир Сорокин "Теллурия" (глава XXXIII) Виктор Олегович проснулся, вылез из футляра, надел узкие солнцезащитные очки, встал перед зеркалом, забил себе в голову теллуровый гвоздь, надел монгольский халат, вошел в комнату для медитаций и промедитировал 69 секунд. Затем, пройдя на кухню, открыл холодильник, вынул пакет с красной жидкостью, налил стакан и медленно выпил, глядя сквозь фиолетовое окно на дневную Москву. Перейдя в тренажерную, скинул халат, вскочил на велосипедный тренажер и крутил педали 69 минут под музыку падающих капель. Затем, пройдя в душевую, принял контрастный душ. Натянув на жилистое тело кожаный комбинезон стального цвета, вышел на балкон, запер балконную дверь, расправил крылья и взлетел над Москвой. Пролетев над Воздвиженкой и Гоголевским бульваром, он спланировал влево, лихо и рискованно пронесся между крестами храма Христа Спасителя, спугнув с них двух ворон, спикировал к реке, традиционно чиркнув крылом по водной поверхности, снова набрал высоту и надолго завис над Болотной площадью, планируя, кружась, набирая высоту и снова планируя. Он заметил, что слив pro-теста начался ровно в 15:35 по московскому времени. Продавленное ранее через сплошные ряды металлоячеек утвержденной и согласованной формы, размягченное и основательно промешанное pro-тесто вытекло на Болотную площадь, слиплось в гомогенную массу и заняло почти все пространство площади. В pro-тесте активизировался процесс брожения, в результате чего pro-тесто стало подходить, пухнуть и подниматься. В этот критический момент со стороны Кремля в него стали интенсивно внедряться разрыхлительные элементы, сдерживающие процесс возбухания pro-тестной массы. Подготовленные и испытанные в лабораториях Лубянки разжижители pro-теста, дремлющие в недрах возбухающей pro-тестной массы, получили команду на разжижение и приступили к активным действиям. Пивные размягчители pro-теста, занимающие позиции по периметру pro-тестной массы, включили свои размягчительные механизмы. Почувствовав угрозу опадания, pro-тесто стало оказывать пассивное сопротивление разжижителям, размягчителям и разрыхлителям. Только передняя часть pro-тестной массы принялась активно сопротивляться. Против данной части pro-теста были применены металлические шнеки быстрого вращения, разделяющие активную часть pro-тестной массы на пирожково-пельменные заготовки, которые быстро отправлялись в морозильные камеры для дальнейшей обработки. Удалив из pro-тестной массы активно возбухшую часть, шнеки, сменив режим вращения с быстрого на медленный, стали последовательно месить и выдавливать pro-тестную массу с Болотной площади в сторону Якиманки, набережной и прилежащих переулков. После остаточного возбухания pro-тесто потеряло свою дрожжевую активность и опало. Разрыхлители и размягчители оказывали скрытую, но эффективную помощь шнекам. К 16:45 pro-тесто было полностью вытеснено с Болотной площади, расчленено, размягчено, разжижено и благополучно слито в отстойники московского метрополитена. – Слили, – произнес вслух Виктор Олегович. Покружив еще немного над Болотной, он полетел в сторону Триумфальной, спланировал на высотную веранду ресторана “Пекин”, прошел в отдельный затемненный кабинет и заказал, как обычно, пустую тарелку с узким орнаментом из золотисто-красных драконов. Положив на тарелку собственный хвост, он принялся неспешно жевать его, размышляя о только что увиденном. Но вдруг размышления его прервало крошечное кунжутное зернышко, лежащее на белоснежной скатерти стола. Это зерно неожиданно заставило его вспомнить, что в своем футляре он уже вторую неделю не один. Там поселилось кровососущее насекомое. Каждое ночь оно выползает из щели, чтобы напиться крови Виктора Олеговича. Как буддист он не был против этого, напротив, ему доставляло удовольствие чувствовать сквозь майю сна укусы и следующую за ними кровопотерю. “Насыщаясь, это существо делает меня более совершенным… – думал он во сне. – Я даю отсосать младшему. Это вам не стилек для манагеров…” Днем он иногда кратко молился за нового кровного брата. Но была одна неясность: каждый раз, напившись крови Виктора Олеговича, насекомое издавало некий звук, что-то вроде прерывистого цвирканья. Причем ритмически и интонационно этот звук был организован определенным образом. И он повторялся каждую ночь. Это был звук удовлетворения, а возможно, и благодарности. “Он благодарит меня, я благодарю его, а вместе мы вынужденно благодарим Великое Колесо Сансары, потому что пока зависимы от него и вынуждены быть его подшипниками. Смирение – смазка для этих блестящих шариков…” – думал Виктор Олегович. Но фраза насекомого застряла в голове. Хотелось понять ее. И словно по мановению Глиняного Пальца Будды именно теперь, жуя свой холодный хвост и вглядываясь в это одинокое кунжутное зернышко, он вдруг вспомнил, разобрал слипшиеся, зудящие звуки, и они просияли в его мозгу одной длинной фразой: – Vbelomvenchikeizrozvperediuroboros. Это было неожиданно. Но хладнокровный Виктор Олегович не выпустил хвоста изо рта. “Я понимаю, что значит эта фраза, но что она означает? – думал он, впериваясь взглядом в зерно. – Воистину между значимым и означаемым пролегает бездна не только конвенциональной, но зачастую и онтологической невъебенности. Это как “Техника – молодежи” и техника омоложения. Посередине – бездна! И преодолеть ее может лишь настоящий канатный плясун, герменевтик в законе, так владеющий морфосинтаксическими нунчаками, что отхуяренная им белокурая бестия означаемого свалится с каната и упадет на самое дно самого глубокого ущелья”. “Второе зерно, – думал он. – Это меняет почти всю картину мира. Значит, их двое? Почему же благодарит меня только один? Но если их двое, то неизбежен и Третий…” Виктор Олегович хотел задуматься об этом Третьем, но вовремя остановил себя. “Нет, не стану я думать о Третьем. И в этом будет мое сегодняшнее смирение”. Тася Добавлено: Пн Июл 09, 2018 10:29     Можно немного почитать) "Опять этот робот!" Даина Чавьяно Гавана, 19 февраля 2157 года. Дорогой Рени! Лидия летит на Ганимед, и я пользуюсь случаем отправить тебе несколько строк. Едва узнав о том, что мы расстались, и о том, как опечалена я твоим отъездом, она сразу предложила захватить для тебя письмо, поэтому оно должно попасть к тебе очень скоро. Лидия сказала мне, что на Деймосе пробудет недолго, но все равно успеет оставить письмо на местной почте. Твою прощальную записку Роби мне передал. Ты представить себе не можешь, как я расстроилась! Я столько раз перечитывала ее, что просто зачитала до дыр. Любимый, неужели ты не понимаешь: нельзя, чтобы из-за ерунды разрушился наш брак! Такое было бы просто глупо. Все произошло из-за Роби, но ведь он, бедняжка, руководствовался самыми лучшими намерениями. Если бы ты его сейчас видел — он такой грустный! Он робот очень впечатлительный и теперь ничего не делает, только лязгает суставами и горюет. И уж если говорить честно, давай признаем, любимый: ты виноват не меньше, а то и больше, чем он. Если бы не эти противные стеклянные конденсаторы, ничего бы не случилось. Ведь не зря, наверное, пишут на этикетке: «Берегите от роботов». О чем ты думал, когда оставил их на полке в кухне? Наверняка о своих ужасных сатурнианских круках. И чем эта гадость так тебя приворожила? Но возвратимся к Роби: если бы ты не оставил стеклянные конденсаторы на виду, Роби не схватил бы их и не поменял бы на них свои. А ведь ты знаешь сам, как эти конденсаторы влияют на внутреннее, такое чувствительное, устройство любого робота: Роби впал в эйфорию, и когда ты попросил у него лунное средство для укрепления волос, он, не посмотрев на этикетку на пузырьке, дал тебе пятновыводитель. Повторяю: опять виноват только ты. Кому бы другому могло прийти в голову поставить пятновыводитель рядом с лунным средством для укрепления волос? Легко могу представить себе, что ты сейчас думаешь: если бы я внушала Роби, что брать чужое нельзя, он бы не поменял конденсаторы. Ты прав, дорогой, но только наполовину: Роби еще очень мал и слова «нет» не знает. Завод, отправляя роботов на рынок, наклеивает на каждого этикетку с надписью: «Хороший робот, может делать все», и любому ребенку известно, сколько приходится потратить сил, чтобы устранить такое представление о собственных возможностях их маленького металлического мозга. Лучше будет, если историю с пятновыводителем ты выкинешь из головы. Наберись мужества и признай: виноват был не только он. К тому же лысым ты был немногим более полугода. И как быстро у тебя потом выросли волосы, и какие замечательные! Да, да, знаю, о чем ты думаешь: о случае в лаборатории. В этой мерзкой лаборатории! Как же я рада, если бы ты только знал, что Роби покончил, хоть на какое-то время, с твоими ужасными экспериментами. «Опять этот робот!» — зарычал ты тогда свирепо. Это были первые твои слова на следующее утро после того, что ты называешь «катастрофой», и ты не подумал о том, что бедный Роби стоит около тебя и для его схемы то, что он услышал, может иметь роковые последствия! Но кому, кроме тебя, любовь моя, придет в голову, что маленький робот в состоянии отличить сатурнианского крука от ящерицы? Хотя тебе очень хотелось спать, ты ни в коем случае не должен был соглашаться на то, чтобы Роби навел в лаборатории чистоту, пусть намерения у него были при этом самые хорошие. И уж подавно не следовало тебе поручать ему выбрасывать мертвых ящериц в мусоропровод. Что Роби по ошибке выбросил из сосудов не мертвых ящериц, а живых круков, не так уж важно. Но никогда не позволю я тебе взваливать на него свою вину за то, что случилось позже. Если твоим обожаемым крукам взбрело в голову вылезти из мусоропровода, вернуться в лабораторию, разбить два пузырька несмываемых чернил, съесть подопытных крыс и разбросать по лаборатории твои неудобочитаемые записи, то уж Роби, извини, абсолютно здесь ни при чем. Он только выполнял приказ выбросить мертвых ящериц. И коли на то пошло, раз уж твои мерзкие круки съели крыс, их-то, круков, ты и должен был использовать как подопытных животных, а не вопить истошно в присутствии малыша. Но понимания и чуткости от тебя ждать не приходится. Все мысли у тебя только о круках, и ты не придумал ничего лучшего, чем подобрать их, заговорить с ними, как с детьми, и бережно и любовно посадить их назад в клетку. Просто стыд! Что сказали бы знакомые, если бы увидели, как ты стоишь перед клеткой и любуешься этими омерзительными тварями, которые только и знают, что строить рожи и показывать язык. Нет, просто в голове не укладывается! Убеждена, любовь моя, что тебе следовало бы сходить к психиатру. У меня всегда было ощущение, что работа на Деймосе твою нервную систему вовсе не укрепляет; более того, сейчас у меня ощущение, что она тебе просто вредна. Но оставим эту неприятную историю и поговорим о нас самих. Если вернешься на Землю, мы сможем поехать отдохнуть на несколько дней. Уверена, что на Базе возражать не станут. Я уже думала об отеле «Селена» в Варадеро — идеальное место для нового медового месяца. Говорят, в баре «Космос» чудесно, и к тому же это единственный бар на Кубе, где можно услышать хорошую «космическую» музыку. Сейчас Роби стоит около меня. Смотрит из-за плеча, как я пишу, и когда я уверила его, что ты скоро приедешь, глазенки его заморгали от радости. В том, что ты приедешь, убеждена я не только потому, что ты меня любишь, но и потому, что, кроме меня, никто на Земле не вынесет твоих противных-препротивных круков, без которых ты жить не можешь. Жду космограммы, в которой ты сообщаешь, что возвращаешься. С безграничной любовью, Ана Р. S. Роби просит, чтобы ты, если можно, что-нибудь ему привез. По-моему, лучше всего — стеклянные конденсаторы. Тася Добавлено: Ср Июл 11, 2018 8:11     Можно опять немного почитать) Баран и барышня. Антон Чехов "На сытой, лоснящейся физиономии милостивого государя была написана смертельнейшая скука. Он только что вышел из объятий послеобеденного Морфея и не знал, что ему делать. Не хотелось ни думать, ни зевать… Читать надоело еще в незапамятные времена, в театр еще рано, кататься лень ехать… Что делать? Чем бы развлечься? — Барышня какая-то пришла!- доложил Егор. — Вас спрашивает! — Барышня? Гм… Кто же это? Всё одно, впрочем, — проси… В кабинет тихо вошла хорошенькая брюнетка, одетая просто… даже очень просто. Она вошла и поклонилась. — Извините, — начала она дрожащим дискантом. — Я, знаете ли… Мне сказали, что вас… вас можно застать только в шесть часов… Я… я… дочь надворного советника Пальцева… — Очень приятно! Сссадитесь! Чем могу быть полезен? Садитесь, не стесняйтесь! — Я пришла к вам с просьбой… — продолжала барышня, неловко садясь и теребя дрожащими руками свои пуговки. — Я пришла… попросить у вас билет для бесплатного проезда на родину. Вы, я слышала, даете… Я хочу ехать, а у меня… я небогата… Мне от Петербурга до Курска… — Гм… Так-с… А для чего вам в Курск ехать? Здесь нешто не нравится? — Нет, здесь нравится, но, знаете ли… родители. Я к родителям. Давно уж у них не была… Мама, пишут, больна… — Гм… Вы здесь служите или учитесь? Барышня рассказала, где и у кого она служила, сколько получала жалованья, много ли было работы… — Так… Служили… Да-с, нельзя сказать, чтоб ваше жалованье было велико… Нельзя сказать… Негуманно было бы не давать вам бесплатного билета… Гм… К родителям едете, значит… Ну, а небось в Курске и амурчик есть, а? Амурашка? Хе, хе, хо… Женишок? Покраснели? Ну, что ж! Дело хорошее… Езжайте себе. Вам уж пора замуж… А кто он? — В чиновниках… — Дело хорошее… Езжайте в Курск… Говорят, что уже в ста верстах от Курска пахнет щами и ползают тараканы… Хе, хе, хо… Небось, скука в этом Курске? Да вы скидайте шляпу! Вот так, не стесняйтесь! Егор, дай нам чаю! Небось, скучно в этом… ммм… как его… Курске? Барышня, не ожидавшая такого ласкового приема, просияла и описала милостивому государю все курские развлечения… Она рассказала, что у нее есть брат-чиновник, дядя-учитель, кузены-гимназисты… Егор подал чай… Барышня робко потянулась за стаканом и, боясь чамкать, начала бесшумно глотать… Милостивый государь глядел на нее и ухмылялся… Он уж не чувствовал скуки… — Ваш жених хорош собой? — спросил он. — А как вы с ним сошлись? Барышня конфузливо ответила на оба вопроса. Она доверчиво подвинулась к милостивому государю и, улыбаясь, рассказала, как здесь, в Питере, сватались к ней женихи и как она им отказала… Говорила она долго. Кончила тем, что вынула из кармана письмо от родителей и прочла его милостивому государю. Пробило восемь часов. — А у вашего отца неплохой почерк… С какими он закорючками пишет! Хе, хе… Но, однако, мне пора… В театре уж началось… Прощайте, Марья Ефимовна! — Так я могу надеяться? — спросила барышня, поднимаясь. — На что-с? — На то, что вы мне дадите бесплатный билет… — Билет? Гм… У меня нет билетов! Вы, должно быть, ошиблись, сударыня… Хе, хе, хе… Вы не туда попали, не на тот подъезд… Рядом со мной, подлинно, живет какой-то железнодорожник, а я в банке служу-с! Егор, вели заложить! Прощайте, ma chиre [дорогая (фр.)] Марья Семеновна! Очень рад… рад очень… Барышня оделась и вышла… У другого подъезда ей сказали, что он уехал в половине восьмого в Москву." Malita Добавлено: Чт Июл 12, 2018 9:50     На даче у тетки клубнику прямо с грядок подъедала. Остатки сладки утром заметила красное пятно на руке. Чешется и волдыри небольшие. Подумала на крапиву, дело было в понедельник, сейчас четверг, ничего не прошло, даже вроде чуть больше стало С помощью интернета и коллег по работе прихожу к выводу, что получила ожог от борщевика. К счастью, несильный... будьте осторожны, такая зараза сразу ничего не заметишь, а растение может быть и мелким Кстати, если кто знает, чем лечить, напишите Пока искала информацию, нашла такую небольшую повесть по теме http://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9E/olehnovich-polina/borschevik-bez-poschadi-bez-zhalosti Batcher Добавлено: Чт Июл 12, 2018 11:58     В меня иногда ( постоянно вернее) XXX вбивает какие-то умные вещи ( ну ей так кажется что они умные), пищу для размышлений. Иногда они ( эти умные вещи, эта пища ) нравятся и мне . Вот притчу дала почитать на сей раз, ну а я с вами решил притчей поделиться этой... --------- - Я уже умер?- спросил человек.- Угу,- кивнул Ангел, продолжая изучать внушительную книгу. - Умер. Безусловно.Человек неуверенно переступил с ноги на ногу. - И что теперь ?Ангел бросил на него быстрый взгляд и снова уткнулся в книгу.- Теперь тебе туда,- он указал пальцем на неприметную дверь.- Или туда, - его палец развернулся в сторону другой, точно такой же, двери.- А что там ?- поинтересовался человек.- АД. - ответил Ангел. - Или РАЙ. По обстоятельствам.- А-а…а мне в какую?- А ты сам не знаешь? - Ангел слегка приподнял бровь.- Ну-у, -замялся человек. - Мало ли. Куда там мне положено, по моим деяниям- Хм! - Ангел заложил книгу пальцем и наконец-то посмотрел прямо на человека. - По деяниям, значит?- Ну да, а как же ещё?- Ну ладно, ладно, - Ангел раскрыл книгу поближе к началу и стал читать вслух. - Тут написано, что в возрасте 12 лет ты перевёл старушку через дорогу. Было такое?- Было,- кивнул человек.- Это добрый поступок или дурной?- Добрый, конечно!- Сейчас посмотрим… Ангел перевернул страницу, - через пять минут эту старушку на другой улице переехал трамвай. Если бы ты не помог ей, они бы разминулись, и старушка жила бы ещё десять лет. Ну как?Человек ошарашено заморгал.- Или вот, - Ангел снова открыл книгу в другом месте. - В возрасте 23 лет ты с группой товарищей участвовал в зверском избиении другой группы товарищей.- Они первые полезли! – вскинул голову человек.- У меня здесь написано иначе, - возразил Ангел. - И кстати, состояние алкогольного опьянения не является смягчающим фактором. В общем, ты ни за что ни про что сломал семнадцатилетнему подростку два пальца и нос. Это хорошо или плохо?Человек промолчал.- После этого парень уже не мог играть на скрипке, а ведь подавал большие надежды. Ты загубил ему карьеру!- Я нечаянно, - пробубнил человек.- Само собой, - кивнул Ангел. - К слову сказать, мальчик с детства ненавидел эту скрипку. После вашей встречи он решил заняться боксом, чтобы уметь постоять за себя, и со временем стал чемпионом мира. Продолжим?Ангел перевернул ещё несколько страниц. - Изнасилование – хорошо или плохо?- Но я же...- Этот ребёнок стал замечательным врачом и спас сотни жизней. Хорошо или плохо?- Ну, наверное...- Среди этих жизней была и принадлежащая маньяку-убийце. Плохо или хорошо?- Но ведь...- А маньяк-убийца вскоре зарежет беременную женщину, которая могла бы стать матерью великого учёного! Хорошо? Плохо?- Но…- Этот великий учёный, если бы ему дали родиться, должен был изобрести бомбу, способную выжечь половину континента. Плохо? Или хорошо?- Но я же не мог всего этого знать! - выкрикнул человек.- Само собой, - согласился Ангел.-Или вот, например, на странице 246 – ты наступил на бабочку!- А из этого-то что вышло?Ангел молча развернул книгу и показал пальцем. Человек прочёл, и волосы зашевелились у него на голове.- Какой кошмар, прошептал он.- Но если бы ты её не раздавил, случилось бы вот это, - Ангел показал пальцем на другой абзац.Человек глянул и судорожно сглотнул.- Выходит…я спас мир?- Да, четыре раза, - подтвердил Ангел. - Раздавив бабочку, толкнув старичка, предав товарища и украв у бабушки кошелёк. Каждый раз мир находился на грани катастрофы, но твоими стараниями выкарабкался.- А-а - человек на секунду замялся.- А вот на грань этой самой катастрофы … его тоже я?- Ты, ты не сомневайся. Дважды. Когда накормил бездомного котёнка и когда спас утопающего.У человека подкосились колени и он сел на пол.- Ничего не понимаю, - всхлипнул он. - Всё, что я совершил в своей жизни…чем я гордился и чего стыдился… всё наоборот, наизнанку, всё не то, чем кажется!- Вот поэтому было бы совершенно неправильно судить тебя по делам твоим, - наставительно произнёс Ангел. - Разве что по намерениям… но тут уж ты сам себе судья.Он захлопнул книжку и поставил её в шкаф, среди других таких же книг.- В общем, когда решишь, куда тебе, отправляйся в выбранную дверь. А у меня ещё дел по горло.Человек поднял заплаканное лицо.- Но я же не знаю, за какой из них АД, а за какой РАЙ.- А это зависит от того, что ТЫ выберешь, - ответил Ангел. --------- Ром Добавлено: Чт Июл 12, 2018 12:57     Цитата: Malita писал(а): На даче у тетки клубнику прямо с грядок подъедала. Остатки сладки утром заметила красное пятно на руке. Чешется и волдыри небольшие. Подумала на крапиву, дело было в понедельник, сейчас четверг, ничего не прошло, даже вроде чуть больше стало С помощью интернета и коллег по работе прихожу к выводу, что получила ожог от борщевика. К счастью, несильный... будьте осторожны, такая зараза сразу ничего не заметишь, а растение может быть и мелким Кстати, если кто знает, чем лечить, напишите Пока искала информацию, нашла такую небольшую повесть по теме http://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9E/olehnovich-polina/borschevik-bez-poschadi-bez-zhalosti Не лазь под солнцем (ну чтоб на ожог вообще не попадало), стерильная повязка, которую менять периодически надо и не сдирай волдырь. См если мутнеет и запах или сельнее болит - мож инфекция (бывает и вторичная) - топай в больницу Тася Добавлено: Чт Июл 12, 2018 13:00     Мне тоже кажется может ко врачу обратиться Малите лучше? Борщевик такая опасная гадость Ну или как Ром говорит - стерильная повязка и постоянно следить за состоянием. Тася Добавлено: Чт Июл 12, 2018 13:10     Малита, еще пишут что марганцовкой или фурацилином промывать надо. А потом пантенолом можно мазать или каким другим противоожоговым средством. Пантенол есть в виде пены/аэрозоль - мне кажется такая форма лучше, чем просто мазь. Malita Добавлено: Чт Июл 12, 2018 13:55     Ром, Тася Спасибо за советы. Пантенол есть, вернусь домой, намажу ) До врача, надеюсь, не дойдёт. На солнце уже была достаточно не знала, что нельзя Ром Добавлено: Чт Июл 12, 2018 17:55     Цитата: Malita писал(а): Ром, Тася Спасибо за советы. Пантенол есть, вернусь домой, намажу ) До врача, надеюсь, не дойдёт. На солнце уже была достаточно не знала, что нельзя Если волдырь - то до жопы. Пантенол подействует в части только дезинфекции, а тут фурацилин лучше. Марганец не советую т.к чуть больше подержишь или концентрированее раствор - и ожог, Да и вообще марганец сушит, а это сейчас не нужно. Тася Добавлено: Вс Июл 29, 2018 6:29     Опять предлагаю немного почитать) Георгий Балл "Новая звезда" Кузнечик проснулся весь в поту. Откинул одеяло. Желтым глазом смотрела луна. Кузнечик осторожно ощупал себя. Крылья лежали привычно: левое поверх правого. Как всегда. Как всегда. Да вроде ничего и не болело. Но глаз говорил твердо, даже неотвратимо. Привычный за жизнь шорох страха, не видимый другим людям, царапнул Кузнечика мелкими зубчиками. Исчез. «Нет, еще не то, — думал Кузнечик. — Не сон ли?» Мелко крошились мысли: «В темной отаве, из гудков автомобилей. Ветром меня пригнуло. Дереву холодно. Оно тянет ветви в пустоту неба». И раньше, тоже длинной вереницей, шли то ли сны, то ли явь… И еще пугливые, понурые фигуры с зеленым болотным отливом. Мелкие зубчики, жилки левого крыла, проскрежетали: «Тебе и шестидесяти нет. Еще не старость, не старость…» В его жизни медленно пересекались линии — работа, жена. Рано родился ребенок. Пяти лет Коля умер. На могилу они ходили вместе с женой, на маленьком гранитном столбике — выпуклая фотография: улыбающееся личико ребенка. И каждую весну приходили сажать вокруг столбика цветы. Как-то незаметно и без скандала покинула его жена. Немногочисленные друзья поднимали бокалы в дни празднеств. Самое привычное для взрослого Кузнечика — большая комната в его институте. На его столе и еще у четырех сотрудников — компьютеры. Курить выходили в коридор. Летом около реки стрекотал. Задние длинные ноги выбрасывали его далеко. Прорывался сквозь траву. Тепло. Приятно. Даже очень. Но пустота давно и свободно пробилась в его сердце. О, если бы не одна та заветная секунда. А мать?.. Да, мать умерла. И тогда особо ощутил пустоту. По вечерам открывалась и закрывалась раковина телевизора. Кузнечик неподвижно сидел напротив в зеленом кресле. Зеленый Кузнечик в зеленом кресле, никому не видимый. Кузнечик тихо стрекотнул. Левое крыло потерлось жилкой о зеркало правого крыла. Тысяча тысяч поколений кузнечиков сменилась, и только ему была дана та единственная секунда. Вспомнил, теперь весь в поту, вспомнил. Хотя и никогда не забывал. Да и не дано ему было забыть. Он спускался по эскалатору в метро. Изнутри что-то резко толкнуло его. Он спускался вниз, а по эскалатору вверх, совсем близко от него, смуглое лицо девушки, явно с примесью восточной крови. Отточенность до пронзительного крика, не слышного никому, кроме Кузнечика. Звук его души влился в оглушительное молчание любви. Она не смотрела на него. Властный голос молчания и запах речной травы захватили сердце Кузнечика. И он услышал, как переливается вода через камни на перекате реки с солнечной рябью. Одно мгновение — и звук пропал. Но где-то в небесах сразу вспыхнула Новая звезда. Может, ради этой секунды он навсегда теперь вписан в книгу вечности. Может, в будущем бессмертные души будут поклоняться ему как высшему существу. А он останется мучеником той вечно неразделенной земной секунды. Может быть, он, здесь, на земле, смешной Кузнечик, станет еще одним божеством. Не крылья поднимут его в небо. Лунный глаз позвал Кузнечика. Он оттолкнулся своими «прыгательными» ногами и ринулся в лунную бесконечность. Постель была пуста. Кроме лунного света уже ничего не было. А что я? Я буду, пока мой ангел оберегает меня, искать в ночи над собой, среди звезд, ту единственную, Новую звезду Кузнечика. Моя надежда, моя вера в бессмертие. Тася Добавлено: Ср Авг 22, 2018 9:37     Давно ничего здесь не размещала. Вот сейчас попался неплохой рассказ) "Мужской вагон" Дмитрий Быков "В мужском вагоне Крохин ехал впервые. Этого нововведения он не понимал. То есть на самом деле оно было, конечно, в русле всего происходящего, только очень уж как по писаному все происходило. Как будто всей страной разыгрывали дурацкую пьесу, напряженно делая вид, что принимают ее всерьез. Простите, но тут у нас написано «диктатура». Значит, сейчас будет немножко диктатура. Не всерьез, а так, понарошку: закроем это, запретим то и введем раздельное обучение. До него, правда, пока не доходило, хотя отдельные голоса в его пользу раздавались уже года два; ограничились пока основами православной культуры. Но раздельные вагоны уже ввели – пока, конечно, в порядке эксперимента, на избранных направлениях… Крохин ехал как раз в избранном направлении, в славный город Казань, где у него была большая любовь. В Москве, само собой, у него оставалась жена – все как положено; вообще эта коллизия – одна там, другая тут,- была очень под стать вернувшемуся двоемыслию. Сколько Крохин ни выслушивал чужих историй, у всех было то же самое, и даже таксист, подвозивший его к трем вокзалам, успел рассказать ему о сходной ситуации. Он был парашютист-любитель, в клубе летал с любовницей, а дома ползал с женой. Сплошной разврат, в самом деле. Пора вводить раздельные самолеты. Никаких внятных объяснений по поводу раздельных вагонов железнодорожное начальство не давало. Разве что самые общие: женщинам неудобно при мужчинах переодеваться, мужчинам неудобно при женщинах выпивать… В этом разделении на мужское и женское было что-то омерзительно имперское, очень характерное для государственных заморозков: четкая определенность, свои там, чужие тут. Сплошные антагонизмы: с Западом, с буржуями, с внутренними врагами, теперь вот и с женщинами. Мужчина должен быть мужчинским: защитник Родины, охотник, спортсмен, любитель поговорить о гоночных автомобилях, о рыбалке, в крайнем случае о бабах. Крохин ненавидел все это до рвотных спазмов. Он вообще очень любил женщин, а в мужском обществе скисал – не потому, что и детстве страдал от дефицита мужского воспитания, и даже не потому, что его били одноклассники. Никто его не бил, и отец у него наличествовал, а просто Крохин терпеть не мог доминирования, которым мужчины в России занимались непрерывно. Нормальная практика для замкнутых несвободных сообществ, Крохин как дипломированный социолог отлично это понимал. Женщины вносили в такие сообщества нежелательную разрядку. Мужчины без женщин тут же начинали стремиться к максимальной отвратительности, и самый гнусный немедленно становился лидером. Сейчас Крохину предстояло провести девять часов в замкнутом мужском коллективе, в принудительном сообществе четырехместного купе скорого поезда Москва-Новосибирск, и он заранее ненавидел попутчиков. Он надеялся, что хоть не все места будут заняты, но бывают эпохи, когда сбываются худшие подозрения: в купе, помимо тридцатилетнего Крохина, оказались спортивный бодрячок лет сорока – тугой, белесый, с обтянутым пузцом, худощавый испитой мужичонка с длинным лицом вечного командировочного и огромный краснорожий детина с коровьими карими глазами. Все поздоровались с Крохиным за руку. – Ну, товарищи, давайте знакомиться,- сказал тугой.- Некипелов Вячеслав, можно Слава. Еду до самого Энска, брательник женится. Будем гулять на свадебке. – Каримов,- скучно сказал вечный командировочный. Он ехал в Казань в какой-то трансгаз – Крохин толком не расслышал. – Крупский,- застенчиво сказал гигант, оказавшийся бодибилдером. Он строил свое тело пятнадцать лет по собственной системе и ехал теперь наглядно иллюстрировать собственную книгу об этом увлекательном процессе. Книга вышла в Москве, в «ГИЗДе» («Гигиена и здоровье»), но казанские магазины запросили серию встреч с автором, и автор покорно ехал. – Ну, мужики,- радостным голосом затейника сказал Некипелов, едва поезд тронулся,- чего ни говорите, а хорошо без баб! Люблю, это самое, мужскую компанию! Крохин тоскливо полез на верхнюю полку. – Семен Семеныч!- укоризненно обратился к нему Некипелов, можно Слава, хотя Крохина звали Борисом.- Ну куда же вы от компании! У нас имеется… Крохин собрался было объяснить, что пить ему совершенно не хочется, тем более с полузнакомыми людьми,- но понял, что объяснение не прокатит, и покорно слез. – Вот и отличненько, и отличненько,- с комсомольским задором приговаривал Некипелов. Он был из тех бодрых мужичков, что любят слова «кратенько», «скоренько» и «нормальненько».- А то, знаете, влезла бы щас к нам какая-нибудь цаца – и всё, прощай мужская компания… – Очень правильно,- грустно сказал бодибилдер Крупский. Он, видимо, успел натерпеться от женского пола. Им всем нужно было только его роскошное тело, а не утонченная, страдающая душа. Некипелов быстро разлил отвратительный коньяк, перочинным ножом вскрыл нарезку, вечный командировочный Каримов извлек круглую пластмассовую банку с бледной селедкой в укропном соусе, Крупский застенчиво выставил два йогурта и пачку творожку. – Это вы всегда так кушаете?- поинтересовался Некипелов. – Для мышечной массы,- виноватым басом пояснил Крупский. – Ну, со свиданьицем!- воскликнул можно Слава. Крохин с тоской вообразил, как сейчас в купе вошла бы хоть самая завалященькая девушка – и все они тут же подобрались бы, оставили отвратительное панибратство, устыдились своей укропной селедки… Каримов постеснялся бы немедленно разуваться и вонять на все купе носками, словно эти неснимаемые носки служили ему во всех бесчисленных разъездах по неотличимым трансгазам… В мужском сообществе немедленно начинало дурно пахнуть, словно отказывали какие-то подсознательные тормоза; перед женщинами еще стеснялись, а друг перед другом чего ж! Некипелов стал рассказывать, как супружница сооружала ему с собой закуски, как она вообще его любит, хотя он в счастливом браке вот уже пятнадцать лет. Каримов слушал с тоскливой улыбкой язвенника. Крупский признался, что еще не женат, потому что в двадцать пять лет уехал в Штаты, только теперь вернулся, основав там скромную бодибилдинговую фирму, и как-то все было не до брака. Зато теперь в рамках правительственной программы «Закал» он отлично вписался в нацпроект «Готовься к службе» (это был новый аналог ГТО). Лозунг «Закал» почему-то никого не смешил – да и что такого, в конце концов? Закалиться, по местным понятиям, как раз и значило с ног до головы покрыться калом – только такой человек считался достойным гражданином… – Нет, служить все-тки надо,- сказал Некипелов, ковыряя в зубах. – Точно,- вставил свои пять копеек Каримов.- А то есть которые не служат. А за них другие служи. Кто за них будет служить? Крестьяне пойдут? И так уже армия не умеет ничего… – Точно, точно. – А то,- с горечью продолжал Каримов,- есть такие, за которых родители всё. Куда он такой годится, если всё родители? Развели тут, понимаешь. Я был в Швейцарии, все служат. – А вы, Семен Семеныч, служили?- вальяжно спросил Некипелов у Крохина. – Я Борис Андреевич,- угрюмо сказал Крохин. – Значит, не служили?- истолковал его ответ Некипелов.- По здоровью чего или как?- и он подмигнул Крупскому. – У меня была военная кафедра. – А… Ну, эт не служба. Эт игрушки,- припечатал Некипелов.- Я так думаю: если ты мущщина – служи. Мущщина должен. Пусть не два, пусть полтора, теперь вот сделали полтора. Хотя лично я два служил и не зажужжал,- он хохотнул и опять подмигнул Крупскому.- Ну когда еще себя проверить-то? Мущщина должен себя испытать, иначе как ты будешь потом… в разных ситуациях? – Есть которые не служат,- с затаенной злобой повторял Каримов. Видно, кто-то крепко подсидел его в трансгазе либо отбил бабу, кто-нибудь богатый, с престижными родителями.- Есть которые – всё за них другие делай, а они лежи. Я повидал… – Ну, а вы, Семен Семеныч, по какой же части?- не отставал Некипелов. – А вы, товарищ Кипятков?- спросу Крохин. – Эк вы меня!- хохотнул Слава.- Ущучил, ущучил… Пальца в рот не клади, да? Ну, еще по маленькой. Я, Семен Семеныч, строитель. «Москву-сити» строим, слыхал? – Слыхал. – Ну а то!- воскликнул Некипелов и стал рассказывать, какой фантастической высоты и надежности будет «Москва-сити». Сам он был прораб и потому немедленно начал сыпать техническими характеристиками цемента, кранов и искусственной скалы, на которой все стояло. Часто упоминались немецкие балки. Основную часть будущего Вавилона возводили турки, и Некипелов одобрил их трудолюбие, хотя, заметил он, чурка есть чурка. Правильно? – Они и в Штатах особняком,- печально сказал Крупский.- Кучкуются там. – А ты, Саня, Шварценеггера видал?- спросил Некипелов. – Абсолютно,- кивнул Саня. Почему-то все русские – даже после краткого пребывания в Штатах – вместо «да» отвечали «абсолютно», хотя у американцев Крохин такого не замечал.- Видал вот так, запросто. У меня фото с ним в книге,- он полез в дипломат и выложил глянцевый том, на задней обложке которого обнимал за плечи Шварца и Сталлоне. – Он чё, нормальный парень?- поинтересовался Некипелов. – Абсолютно,- сказал Крупский.- Вот как мы с вами, абсолютно. Очень много помогает детям у себя в штате. Его абсолютно любят. – Есть такие, что помогают,- с той же горькой обидой сказал Каримов.- Наворуют, а потом помогают. Они все помогают, а ты спроси, откуда у него? Благотворители. Они обманывают всех, а говорят, что помогают. Я вот этого доктора знаю, забыл фамилию, который милосердие или что еще. Так он солнцевских лечит, я точно знаю. Крохин отлично знал человека, о котором шла речь, и знал, что ни к каким солнцевским он отношения не имеет, просто имел несчастье один раз сфотографироваться с их паханом Карасем, когда тот пожертвовал на детскую больницу в Новопеределкине; но теперь, конечно, врачу было не отмыться. Каримов еще минут пять поругал жертвователей, сказал, что всё показуха одна, и пожаловался, что в больнице к нему недавно не было никакого внимания. После этого он долго рассказывал про свой желудок с пониженной кислотностью. Будь в купе хоть одна женщина, он, конечно, постеснялся бы таких анатомических подробностей, но теперь стесняться было нечего, и некоторое время все азартно обсуждали, что делать при поносе. Некипелов рассказал три анекдота в тему, Каримов визгливо смеялся, обнажая длинные зубы, и даже Крупский застенчиво улыбался, лаская всех коровьими глазами. – А тебе пить-то можно, Саня?- спохватился Некипелов. – Абсолютно,- кивнул Саня.- Если знать норму, то абсолютно. – А скока у тебя норма, у такого большого? – Двести грамм можно абсолютно. – Вообще,- сказал Каримов,- что ты не женатый, я это, спортсмен, одобряю. Ты это правильно. Ничего хорошего. – Ну,- подмигнул всем сразу Некипелов,- кое-что хорошее есть… – Ничего хорошего,- убежденно повторил Каримов.- Они все могут вертеть как угодно, но они непонимающие. Каримов, видимо, не привык пить, а может, давно не пил из-за своих поносов, и потому сейчас его не на шутку разобрало. Он начал делиться своей философией жизни, а сводилась она к тому, что все постоянно стремятся всех наколоть, обмануть и подставить. Уж на что он все время держал ухо востро, но лично его, Каримова, женщины всегда старались облапошить, предлагая свой сомнительный товар за его деньги и удобства. Если бы в купе была женщина, он постеснялся бы, конечно, этой оголтелой исповеди неудачника, которая в некотором смысле была еще зловоннее, чем разговоры о поносе; от нее тянуло давней неухоженностью и тупой тоской. Некипелов слушал, вставляя сочувственные замечания, но в одном вопросе согласиться с командировочным не мог. Конечно, соглашался он, бабы, безусловно, все как одна думают только об этом и еще хотят денег, и деньгами с ними можно делать что угодно, но если баба понимает в этом деле (тут он подмигивал и цокал), то можно и деньги, и жилплощадь, и что угодно. Большинство баб, конечно, не понимает, но некоторые понимает, и вот у него была одна в Сочи, которая доводила его до белого каления. Ты представляешь, говорил он Крупскому, она скрипела зубами! Зубами скрипела! Крохин узнал бы еще много интересного, но тут из соседнего купе к ним вломился пьяный дембель, жаждавший общения. Он выходил курить и ошибся дверью, и вот вломился к ним, а когда увидел, что у них есть еще,- не пожелал уходить. Он стал рассказывать про свои пограничные геройства. По его рассказам выходило, что китайцы совершают провокации ежедневно, и многих он взял лично, а с некоторыми пришлось драться врукопашную. Все это он норовил изобразить. – Они знаешь что?- доверительно спрашивал он у Некипелова, живо смекнув, кто тут душа общества.- Они всю нашу Сибирь… уже практически всю! Они обнаглели, это самое, как я не знаю! У нас на заставе был Иванов во время учений, министр. Руку жал. Он говорил, что направление стратегистическое! Стра-те-ги-сти… Крохин три раза порывался влезть к себе на верхнюю полку, но его удерживали. Непонятно, зачем он нужен был Некипелову – ни анекдотцев, ни интересных деталей про зубовный скрежет он не выдавал и ограничивался хмыканьем, даканьем и неопределенным меканьем; видимо, Слава, как всякий истинный затейник, не мог успокоиться, пока не покорит все сердца. Он успел выяснить мнение Крохина о том, что будет с долларом, кто станет чемпионом России по футболу и надо ли выгонять из Москвы всех чурок. Некипелов был уверен, что надо, а Каримов предлагал сразу посадить, потому что они сплоченные. – Вот они защищают свои права,- говорил он обиженно.- А почему русские не защищают свои права? Почему у русских в Москве нет организации, которая защищала бы права? Если русские начнут защищать, то это сразу будет фашизм. А когда эти защищают, то это и нормально. Это вам как? – Русские в Москве – хозяева,- терпеливо сказал Крохин.- Зачем им объединяться и защищать свои права? – Хозя-яева,- презрительно протянул Каримов и отвернулся, чувствуя бесполезность разговора с таким зашоренным человеком. – А вы не татарин будете?- простосердечно спросил Крохин. – Я буду русский, москвич в пятом поколении!- вскинулся Каримов. – А то фамилия… – А что фамилия?!- поддержал Каримова погранец.- У нас был Бульбаш, все думали – хохол, а он татарин! Каримов долго еще рассказывал, как он вынужден ютиться в спальном районе почти у самого МКАДа, даром что в пятом поколении, и о том, как весь этот район заселен незаконными гастарбайтерами и отвратительными торговцами, которые оккупировали московские рынки и не дают русским торговать; о том, кто мешает русским торговать и оккупировать собственные рынки, он не говорил ни слова. Некипелов горячо его поддерживал, а Крупский сообщил, что в Америке тоже много чурок, объединенных в мафии, а валят все на русских, подозревают только русских. Стали ругать Америку. Дембель трубно ревел и колотил красным кулаком в стену. Вошел проводник, ласково улыбнулся всем и не стал усмирять дембеля. Вероятно, в мужских вагонах следовало делать замечания кротко, смиренно, а лучше не делать их вовсе – целее будешь. Выпили третью, купленную в вагоне-ресторане (сходить туда вызвался Крупский как младший). Дембель пел. Конечно, при женщине в купе не было бы и десятой доли подобного свинства. Под конец развезло и бодибилдера, принявшегося с остервенелой откровенностью и частыми вкраплениями английских слов рассказывать, как он у себя в Курске любил студентку медицинского училища и как она, фак, ему не дала. Все свои боди-успехи он одержал ради нее, в Америку уехал ради нее, а когда вернулся – оказалось, что она давно замужем за пластическим хирургом. Крупский бы его, конечно, сделал одним мизинцем, но хирурга боялся – вдруг у него скальпель и он чего отрежет? Гигант виновато улыбался, рассказывая все это, но чувствовалось, что хирург для него был кем-то сродни шамана. Он был наделен сверхъестественной силой и мало ли что мог отрезать в честном бою..." Окончание в следующем посте. Тася Добавлено: Ср Авг 22, 2018 9:47     Окончание рассказа "Мужской вагон" "...С пятой попытки Крохину удалось отделаться от мужского общения. Он лежал на своей верхней полке, слушал пение дембеля, анекдотцы Некипелова и каримовские инвективы, а думал о том, как отвратительны местные мужчины по сравнению с местными женщинами. Женщины никогда не позволяли себе подобной ксенофобии, не записывали в русские по принципу наибольшей мерзотности, не считали весь мир виноватым в своих бедах, не жаловались на то, что все мужики сволочи, а если жаловались, то исключительно в сериалах; женщины еще читали книги, пусть даже женские детективы – попутчики Крохина и этого в руки не брали; женщины, наконец, были в большинстве своем красивы, а мужчины являли собою паноптикум. В этих грустных размышлениях Крохин задремал, а разбудило его прикосновение небритой щеки и отвратительный дух коньячного перегара в смеси с укропной селедкой. – Мура моя, Мура,- шептал дембель,- Мура дорогая… – Какая я тебе Мура?!- шепотом заорал Крохин. В купе было темно, и с нижней полки, наискось от него, доносился чудовищный храп Некипелова. Ни одна женщина не могла бы храпеть с такими фиоритурами, внезапными садистскими паузами, внушавшими надежду, и новыми триумфальными раскатами. – Мура моя Мура,- продолжал шептать ему в ухо погранец.- На палубу вышел, а палубы нет… Вручили нам отцы всесильное оружье… – Тебе чего надо?- без приязни спросил Крохин. – Всех!- захрипел дембель.- Они нас всех! Придут и всё заселят, я же вижу. А ты лежишь тут, люба моя, и не знаешь… – Сам ты Люба,- сказал Крохин и отвернулся, но отвратительный небритый чужой человек еще дышал ему в затылок и норовил обнять – без всяких приставаний, в чистом дружеском порыве. Мужское тело было отвратительно. Крохин лежал, вяло отбивался и с невыносимой тоской думал о том, сколько раз его собственное мерзкое тело наваливалось вот так на чистую и нежную красоту, на совершенство, именуемое женщиной; и многие терпели, а некоторые любили! Он понял теперь внезапные приступы отвращения, овладевавшие его Элей вдруг, без всякой причины. По-хорошему, Эле не следовало терпеть его вовсе. В остаток ночи уместилось много удивительных событий: Некипелов продолжал храпеть, дембель побежал блевать – и не добежал; хорошо, по крайней мере, что не заблевал купе. «Харчами расхвастался»,- презрительно проскрипел Каримов. Саня Крупский сказал, что один его друг – он с тщательностью второклассника выговаривал его американскую фамилию – тоже однажды перебрал перед первой брачной ночью и тоже, значит, метнул харчи – ну, не в сам момент, но сразу после, так что невеста подумала, что это она так на него подействовала. Крохин засыпал, слушал буйство дембеля в коридоре и каримовский шепотный монолог – несчастный рассказывал самому себе о том, какие все стали выжиги, а бабы в особенности. Крупский иногда подавал голос, отвечая на каримовские шепотные расспросы о ценах на американскую недвижимость. Зачем Каримов этим интересовался – Бог весть: ясно было, что покупать американскую недвижимость он не собирался. Просто ему все время надо было чувствовать, что кто-то живет много лучше нас – разумеется, за наш счет. Среди всего этого шума и зловония, страдая вдобавок от коньячной изжоги, Крохин думал о главном – о том, как он придет завтра к Эле. То есть даже уже сегодня, о Господи. Он придет к ней, в чистоту, опрятность, интеллигентность ее квартиры,- придет грубый, страшный, чужой, ведь они не виделись три месяца, придет, чтобы сделать с ней грубую и страшную вещь – потому что страшно видеть рядом с собой мужчину, примитивную, пошлую особь, озабоченную только доминированием да демонстрацией нажитых комплексов. Мужчина жесток, труслив, циничен. Мужчина отвратительно пахнет. Невозможно даже просто спать рядом с мужчиной, а о том, чтобы принадлежать ему, не может быть и речи. Генофонд гибнет из-за мужчин. Одни мужчины храпят и пьют, как наши попутчики, а вторые умеют только брюзжать и всех ненавидеть, хотя они ничем не лучше… Что я сделал в своей жизни? Я делал женщин более или менее несчастными, и все это время я трепался, занимался никому не нужной и непонятно зачем существующей социологией, маскировал свои низменные желания стихотворными цитатами… Ненавижу! Крохин все мог себе представить – не мог представить только, как женщины терпят этих уродов, примитивных, как два пальца, и зловонных, как авгиевы конюшни. Утром он долго сидел в скверике напротив Элькиного дома, не решаясь зайти. И просидел бы так еще час, а может, и уехал бы на фиг, ближайшим же поездом, не осквернив и не сломав ее жизни, не навредив ей эгоизмом и комплексами всякого самца… но она, со своей истинно женской интуицией, сразу просекла, что надо поглядеть в окно. В это окно она и увидела его, и сбежала к нему по лестнице, и потащила в дом – не то бы он, конечно, уехал. Но бабы понимают, и потому она ни о чем не расспрашивала его."      Список форумов -> Искусство На страницу Пред., 1, 2, 3, 4, 5, 6, ...............22, 23, След.

Администрация сайта уведомляет о том, что все материалы, которые могут быть восприняты неоднозначно, являются постановочными . Если Вам меньше 18 лет, покиньте немедленно сайт